Иван понял, что полежать в тепле под тулупом больше не удастся и открыл глаза. В выстывшей за ночь избе было темно, только по стене бегали красноватые всполохи отбрасываемые тлеющими в печи угольями. Вдруг блуждающее мерцание потухло, это мать, высокая, все ещё привлекательная женщина, заслонила собой чело печи. Ловко поддев ухватом, выметнула на стол горшок с пшенной кашей. Сытный запах растёкся в воздухе.
Отец в долгой рубахе и исподних штанах твёрдо прошёл босыми ногами по доскам пола в красный угол и, осенив себя крестным знамением, зажёг от лампады лучину. В комнате сразу стало светлей. Он закрепил лучину в стоянце.
– Ну, долго ещё будешь лежебочничать?
Колеблющийся свет от пламени лучины осветил снизу суровое лицо отца, твёрдый взгляд его серо-голубых глаз, от которых в рассыпную разбегались морщинки говоря о весёлом характере.
Иван сел на лавке, спустив босые ноги, оглядел избу и потянулся как молодой кот. А изба стрелецкого десятника Петра Михайлова была не из бедных. Половину её занимала огромная печь, топившаяся по белому. Поэтому под потолком не плавали сизые облака дыма от которых, пока их не вытянет в волоковое окошечко над дверью, першит в горле и слезятся глаза. По стенам стояли лавки, покрытые тканными половиками. Над ними на полках были расставлены поливные мисы и тарели, а также немецкая оловянная посуда, взятая как военная добыча в Ливонии. Ещё были сундук, скрыня для хранения домашней утвари и большой деревянный ларь с откидной крышкой для хранения различных запасов. На ларе под одеялом спала, отвернувшись лицом к стене, младшая сестренка Ивана, шестилетка Параська. Центр комнаты занимал стол, на который мать уже успела поставить миски с мочёной брусникой и квашенной капустой, а также жбан квасу. По случаю Филиппова поста1 мяса, яиц и молока на столе не было.
Иван, толкнув забухшую от мороза дверь, проскользнул в сенцы, напустив в комнату облако пара. Там, переминаясь с одной босой ноги на другую, разбил в кадушке ледок и, фыркая, поплескал себе на лицо. После растёрся висящим тут же рушником и юркнул обратно в избяное тепло.
Семья уже собралась за столом. Отец, достал из-за божницы краюху хлеба, завёрнутую в тряпицу и отрезал ломти, прижимая краюху к широкой груди. Каждому из домочадцев полагалось по ломтю. Сотворив молитву и перекрестившись, ели молча, сосредоточенно. Из горшка зачерпывали по очереди: вначале отец, потом мать, затем Иван, ну а последней – Параська. Иван, зачерпнув кашу и поднося ложку ко рту, оглядел своих домашних.
Во главе стола, на хозяйском месте, сидел отец. Пётр Михайлов был кряжист, слегка сутуловат с русой бородой и усами, видом своим напоминал могучее дерево. Это впечатление усиливали его мозолистые, узловатые пальцы, привычные к тяжёлой работе и бугрящиеся мускулами широченные плечи и бочкоподобная грудь, которых не могла скрыть расстёгнутая рубаха. По правую руку от него сидела жена его Олёна, тяжелая работа по дому и во дворе не смогла обезобразить тонкие черты её лица. До сих пор она гордилась свежей, как у молодухи кожей. Иван пошел в материну породу, был высок, гибок станом, светел и пригож лицом. В детстве соседские мальчишки дразнили его девчонкой, и ему не раз приходилось кулаками смывать обиду. Параська, что сидела рядом с братом, та пошла в отца, такая же широкая в кости.
– Братик, а тебе дадут саблю как у тяти? – в который раз спрашивала Параська.
– Нет, такому войну сабля не нужна, он всех ворогов хворостиной разгонит, – отшучивался отец.
Иван супился, бросал грозные взгляды на сестренку, но самому хотелось смеяться от счастья, ведь сегодня его запишут в стрелецкий полк, и он станет, как и отец, царёвым стрельцом.
Пётр Михайлов отложил ложку, посмотрел внимательно на сына.
– Ну, что, пора!
Перед съезжей избой стрелецкого приказа Осипа Исупова стояла невообразимая суета. Царь Иоан Васильевич отправлялся на богомолье и потому, в дополнение к стрельцам Стремянного полка, детям боярским, от каждого стрелецкого приказа велено было выделить по одной полусотне с полуголовой и пятидесятником во главе.
Петр Михайлов с Иваном остановились рядом с крыльцом съезжей избы и стали наблюдать за сборами.
Пятьдесят рослых стрельцов строились по три в ряд. Каждый из них был одет в цветное, парадное платье. У всякого стрелецкого приказа были свои, полковые цвета. И стрельцы гордились своей формой. Вот и полусотня Осипа Исупова была одета в кафтаны красного сукна с красным же подбоем, петлицы на кафтане были малинового цвета. Шапки с меховым околышем, крытые зелёным сукном, да сафьяновые сапоги желтого цвета с загнутыми носами и высокими каблуками. Дополнял это великолепие цветной кушак, подвязанный поверх поясного ремня. К этому ремню подвешивалась сабля с медным прибором. Каждый из отборных молодцов нес на плече пищаль, а на другом большой бердыш на ремне. Пятидесятник, вооруженный по такому случаю не только саблей, но и протазаном, проверил все ли исправно, нет ли в чем посрамления полку и царской чести. Затем крутнувшись на каблуках, подбежал к полуголове, доложил.