словах я сравниваю с меньшим, но в себе только с моим. Не могу жить из-за этого». Он шел без зонта, сырой, неестественный. Дома рушились перед ним, закрывая дорогу. Артур карабкался по обломкам. Он слышал крики гибнущих людей, но шел мимо.
Мы выбрали мир, то есть медленную смерть, чтобы корчиться в завалах. Невский стоит, он простыл и заложен. Артур идет дальше. Я не могу писать прозу, сочинять героев и подобное. Кому не надоело жить украдкой, будто воровать в супермаркете? Или у нас появятся деньги или мы украдем открыто. Но это не будет. Люди хотят одного: забыться. Каждый стремится к покою и уюту. Так растут стены, и мир становится жестким, несъедобным. Он становится мягким, но для тех, кто внутри, на остальных смотрит твердая
позавчерашняя корка.
Нет, прогулка явно не удалась. Артур вернулся, поставил чайник, сел. За окном – серый дым, бревна домов. Подойдя к столу, он достал тетрадь. Исписанная мелким почерком, она светала под заглавием "Виктор Цой, или телеологическое доказательство бытия бога". Статья не была написана. Просидев час над ней и не написав ни строчки, Артур задремал прямо за столом. Чайник докипел на плите.
окт. 2007.
10. Вопреки
Крысы бегут первыми с корабля. Поэты сбежали первыми, так как жили в трюме "Титаника". Их нет: Цоя, Башлачева, Науменко, Янки. Остальных затопило потом. Мир превратился в раздробленные шлюпки.
Ветер, туман, дождь, снова ветер. – Далеко ли до берега? – Не видать. – И снова ветер. Дикие недоступные берега; острова, окруженные ими. Непонятно, есть ли там люди. Надо плыть дальше.
Не взгляд, а тропическое солнце. Эти девушки обжигали взглядом, падкие на красивые вещи, а такой был я. Теперь того нет. Но таким меня узнает мир, таким я останусь.
Брат идет по улице. Петербург дышит временем. Памятники молчат. – Не брат я тебе, гнида черножопая… – говорит брат. Город девяностых, время, серое, осень, грязь. Музыка, Наутилус. Толпа, питерская, сонная. – Может, че надо? Ну я пошла. – Я смотрю на часы, как на зеркало. Памятники, застывшие крушения. Время вымысла бесконечно ушло. Искусство ждет гитлеровских жертв. Взлетают строки, эти весла рабовладельческой галеры.
Узкий проход в автобусе словно промежуток лыжни, по которому трудно пройти. Бог похож на первое свидание в сорок лет. Самоубийство входит в ткань искусства как безупречно свежее. Кому-то небеса открываются и с последней страницы. Мы едем по трассе. Ночь. На пути авария, кто-то лежит. Мы проезжаем мимо.
…Женщина шла, но теперь из нее вытекла кровь, и тело прекратило движение.
Сейчас я в доме, приехал. Минут через десять поужинаю. Женщина, которая бежала по улице, встает, отряхивается, идет дальше. Она не верит происходящему, она – жива. (Человек живет абсолютно). То же могло, должно быть с каждым из нас. Тело, тело человека на серой