На шоссейке тоже воронка. На деревьях, на рельсах трамвайных разорванные тела… Это был патруль, бойцы. Они не прятались.
Мы смотрели и не верили своим глазам, не знали, что делать…
И сегодня я нашел бы то место, где лежали грудь, голова и левая рука одного из военных. Никто не решался, а моя мама принесла и похоронила лейтенанта – я видел на прилипшем воротничке кубики…
Как сама испугалась! Все повторяла: «Какой он горячий… Какой горячий…» Это мама, которая плакала от одного грубого слова!
Больше нашу Русскую деревню не бомбили. Пролетали.
Многие соседи пытались бросить все и бежать из города… Но эвакуация, помню, запрещена была. Сталин приказал: «Отступать нельзя!» Да и поздно.
…Потом было 23 августа. Мы не видели, что творилось в других местах… Но все, что могло гореть, уже горело. Выше облаков пожар на нефтесиндикате. Гудело и рвалось в центре. Я сидел на крыше и видел: люди метались толпами. Кто-то к тракторному и почти сразу – обратно: там немцы.
В центре горела мельница, хлеб! Сосед уже сбегал туда, принес тяжелую сумку… Побежал к мельнице дедушка, наволочку с подушки снял, спрятал за пазуху… Говорил потом: там стреляли, охрана. Но успел набрать ячменя. Торопился. Пока бежал домой, почти все высыпалось: прогорела наволочка…
…В музее «Дети Сталинграда» девочка-экскурсовод не знала, как сказать, сколько граммов хлеба выдавали нам, и спросила: больше, чем в Ленинграде? Милые наши детки-наследники, святые, даже их «экскурсоводы» не могут себе представить всей правды, отчаяния жителей…
…Остатки ячменя подгоревшего мы перебрали по зернышку. Светлые на ручной мельнице-кофемолке превратили почти в муку. Пышка получилась.
И все. Дедушке Мише, правда, успели выдать зарплату, селедкой. Из голов бабушка сварила борщ с листьями свеклы… Последний.
Так чтоб нам, сталинградцам, было полегче… В первые дни…
…Судьба ли такая добрая – пощадила меня, вывела, вынесла из сталинградского ада? Или молитвы бабушки услышал Господь? А так хотелось умереть… Уснуть и не проснуться. Смерть брала только всех вокруг…
Пропал первым мамин младший брат Виктор. Мы не видели, как он погиб.
Пришли немцы. Застрелили дедушку: он в соседней щели ухаживал за двумя ранеными бойцами. Нам приказали уходить на Гумрак…
Ночью умерла бабушка: как освободила нас! До самого утра мы с мамой и Клавой, ее сестренкой, почти моей ровесницей, пытались наковырять землички со стенок, со дна щели… Завернули бабушку, легкую такую, в ее теплое одеяло, присыпали немножко…
И сидели над ней. И не плакали.
Это был уже ноябрь.
Пятое ноября. Последний, как оказалось, теплый день осени 42-го.
…Кто поверит, что через много лет сам маршал Чуйков даст мне посмотреть свою сталинградскую карту. А я покажу ему дом моего деда на ней. Такая карта! И такой уж, оказывается, ее хозяин, что в свои 80 он помнил, кто там воевал и чей полк остался.
Эта встреча была в Барвихе, в санатории… Мы сумели договориться и снимали