Разочарованный публикой и собой, я обернулся к ампансакабе. Лишь его внимательный взгляд выражал нечто похожее на понимание. Даже тень доброжелательной улыбки почудилась мне в его лице, когда вождь заговорил, а толмач перевёл его слова: «Я ценю твоё старание, белокожий чужеземец, хоть и не все из нас готовы тебе поверить. Даже у меня, пожилого человека, многое повидавшего на своём веку, вызывает удивление мужской танец, когда вы идёте в ногу, и больше ничего не производите. Это чересчур скудно, и даже нелепо. В наших местах безумие не может пользоваться успехом, хоть я и не отрицаю возможности его существования.
Но сейчас солнце близится к закату, а ночь протягивает к нам пальцы теней. Сядь, чужестранец, и вслушайся в музыку. Может быть, ты увидишь картины иного мира, и они покажутся тебе не менее реальными, чем собственные воспоминания? Когда музыка стихнет, ты сам сможешь сказать, то ли самое видел ты, что пытался рассказать, или же это будет нечто иное»
Два мальгаша обошли сидящих и разлили по всем чашкам желтоватый напиток из допотопного сосуда. Малагасы неспешно прихлёбывали эту жидкость, что внушило мне уверенность в её безвредности. Я попробовал питьё, и обнаружил некое сходство с квасом, который доводилось пить в России. Но здешний квас содержал в себе и алкогольный продукт кислого брожения, что сразу унюхал Хрущёв. Он пробурчал тихо: «Похоже на пиво, но даже квас бывает крепче» – и солидно глотнул туземной браги.
Гриша Кузнецов приложился третьим, после чего посоветовал Ване: «Можешь пить. Это пиво детское». Ваня послушался, но хлебать размашисто не стал, а пил мелко, подражая местной публике и мне. Смекалистый отрок.
Склонный к насмешкам и прогнозам Григорий Кузнецов изрёк: «Сейчас начнут морок наводить» – и не ошибся. По сигналу вождя, местный барабанщик ударил в примитивный музыкальный инструмент. Звук был негромким и даже глухим. Плавно взлетела колотушка над барабаном, и удар повторился ещё. Потом – опять. Музыкант соблюдал довольно медленный и монотонный ритм, в некоем согласии с отдалённым от нас морским прибоем. Как только я уловил сию взаимосвязь, в игру вступили два других барабана – поменьше первого, а затем и ещё четыре тамтама вклинились в общий ритм, создавая в нём нечто дробное и промежуточное. Мне показалось, будто барабаны эти проводят незримую нить между звуком далёкого прибоя и стуком моего собственного сердца, которое билось внутри меня, да и где бы ему биться ещё?
Тени от пальм пересекли площадь, проткнули насквозь мою внутреннюю суть и внешний мир. Казалось, они растворяют меня в пространстве острова, и не хватает сущего пустяка, чтобы я слился с песком и морем, с пальмами, людьми и тенями, или же с одними тенями, похожими на людей. Сущий пустяк подоспел тут же, как я о нём подумал, и проявился в хриплом сопении трёх деревянных труб. В верхние