Нина Михайловна смерила Любовь Павловну высокомерным взглядом:
– Не скажет! Она мне эту шубу на день рожденья подарила! Вот так-то!
– Обноски с барского плеча, значит, – фыркнула Любовь Павловна, но Нина Михайловна отмахнулась от нее, как от докучливой мухи:
– Ладно, чепуха все это! Бегал покойный по потолку, не бегал – это ерунда, а главное, что ни одной женщины, кроме докторши со «Скорой», я около той квартиры не видела! – Она с брезгливым выражением лица кивнула на алые трусики. – Это ж надо…
– И все-таки дамы у него бывали, это ясно, – сказал Артем. – И возможно, в самом деле именно из-за одной из них он и перегнулся сегодня через перила слишком низко… Но выяснением этого уже не мы будем заниматься.
Он не без облегчения обернулся на заполошный звук сирены. Во двор въезжали припоздавшие полицейские.
«Надо спросить на подстанции, кто по этому адресу ездил, – подумал он напоследок. – Может, дело вовсе не в даме? Может, ему врачи что-нибудь сказали… хотя вряд ли, врачи у нас осторожные. Но я спрошу».
Примерно за два месяца до описываемых событий
Когда самолет приземлился во Внуково и пассажирам разрешили выходить, Володька не ринулся, как все, толкаясь, поскорее пробиваться вперед, а сидел в кресле до последнего. Самолет был украинский, он еще как бы связывал его с Одессой, где было так тепло и солнечно, так празднично и прекрасно, так беззаботно и весело, что выходить сейчас в московскую серую, как бы даже и не летнюю сырость и добираться до такой же серой сырости нижегородской ему не хотелось смертельно. Поэтому он и сидел, тянул время, поэтому и за багажом не спешил, и на скоростной поезд, который должен был отвезти его на Киевский вокзал (а оттуда еще ему добираться до Курского!), плелся нога за ногу, и даже обрадовался, что придется ждать полчаса. Это словно бы еще соединяло его с Одессой, с Лонжероновским пляжем и морем, с Горсадом, где до поздней ночи играла музыка, с Дерибасовской, на которой он жил…
На просторной гулкой платформе аэроэкспресса он сел на гнутую холодную скамейку, прислонил к ней чемодан на колесиках и посмотрел на него с сожалением. Чемодан был новый, купленный в Одессе, и Володька ужасно ругал себя сейчас за то, что не успел его упаковать в аэропорту. Сейчас вся его новизна «обшкрябалась», и он ничем не отличался от почти такого же черного, с металлическими заклепками, чемодана, которому небось было сто лет в обед и который стоял чуть поодаль. Вовка с удовольствием вспомнил Привоз, где он купил чемодан (в Одессу он приехал налегке, с одной только небольшой сумкой, а там уж прибарахлился) и сразу нагрузил его потрясающей домашней колбасой – копченой и кровяной – и брынзой – овечьей, козьей и коровьей, соленой и малосольной, – и аккуратно разместил две бутылки одесского вина –