Через неделю меня вызвали в КГБ и сообщили, что башмачник из Старого Ташкента оказался агентом ЦРУ и давно охотился за конструкцией нашего новейшего хлопкоуборочного комбайна. Он получил задание переправить Зухру в Пакистан, но не рассчитал и заложил в её реактивные туфельки слишком много топлива, и вместо Пакистана она улетела в космос. Негодяй уже задержан и даёт признательные показания.
Ещё через месяц ко мне пришёл представитель Академии Наук, и официально заявил, что Зухру следует считать погибшей. Она или сгорела в плотных слоях атмосферы, или разбилась, упав из космоса без парашюта, или приземлилась, по расчетам баллистиков, в районе Северного полюса, а сейчас, в ноябре, температура там настолько низка, что в шароварах и шёлковом халате, в которых она улетела, не замёрзнуть просто невозможно.
Мы совершили обряд похорон, сыновья мои уехали обратно в Москву, я вновь остался один одинёшенек. Единственное, что у меня было – работа.
Я считался лучшим хирургом Таджикской ССР, и жил бы спокойно в Душанбе до самой смерти. Но… Всё бы хорошо, да что-то нехорошо, как сказано у дедушки Гайдара. Что-то тёмное вползало в нашу жизнь и принимало форму видений и слухов.
В начале 1980 года я увидел вещий сон. Мне снилась толпа вопящих людей, бегущих кто в тапочках, кто босиком по глубокому снегу через перевал. «Духи! Духи! Вовчики!3» – проносилось по толпе, и тогда люди метались в панике и бежали ещё быстрее на обмороженных ногах, прижимая к себе плачущих детей.
Я проснулся. Конечно, я ещё не знал, кто такие вовчики, но понял одно: через двенадцать лет в Таджикистане нас, русских, будут убивать. К русским я относил, конечно, и себя – советского немца. Я понял, что надо уезжать в Россию пока не поздно, и стал собираться.
В июле приехали на каникулы Фархад и Меджнун.
–Правильно, отец! Мы ведь из Москвы тоже не вернёмся. – Что-то зловещее послышалось в этих словах, но я отогнал от глаз смертное виденье и немедленно забыл его.
Втроём поехали мы в кишлак попрощаться с роднёй. Отец Зухры – дедушка моих сыновей – не перенёс гибели дочки и измену друга – башмачника из Старого Ташкента. Он не узнавал нас, постоянно плакал и звал Зухру. Дни его были сочтены. Он угасал на глазах и на руках одиннадцати дочерей.
После обеда, оставив старика под присмотром старшей дочери, всею роднёю пошли мы к бюсту Зухры. К постаменту был привязан грязный ишак. Завидев нас, он стал хрипло орать, выставляя жёлтые зубы, жалуясь на горькую ишачью жизнь. В ту же минуту вывалил он под постамент содержимое своего кишечника. Сёстры закричали, застрекотали, одна схватила ишака за уши, другая пыталась отвязать верёвку.