Мы лежали на спинах, на большом деревянном ящике, в утробе которого дребезжали пустые ведра. И, прикоснувшись пальцами к руке Ирины, я ощутил, как ветер выбил на ее коже крупные мурашки.
– Что это было? – спросила она, не поднимая век.
– Мост, – ответил я.
Вдруг я осознал: если с далеких набережных нас не было видно, то сверху с моста были хорошо различимы на корме этого угрюмого судна, в темной рубке которого у штурвального колеса находились лишь капитан и матрос, наши обнаженные тела.
Мне стало жарко.
«Сейчас переступлю черту!» – понял я и, слыша, как слова уже отделяются от моих губ, проговорил:
– Я люблю тебя!
Она молчала.
Потом веки ее дрогнули.
Она склонилась надо мной…
И я увидел ее глаза.
Они ослепительно шумели в густом сумраке.
А мимо скользили берега. Белые яхты, дебаркадеры, старые буксиры в глухих затонах, пришвартованные друг к другу военные катера…
Наконец все исчезло. Мы как бы повисли в воздухе между множеством остроконечных облаков, озаренных изнутри огнем, и зеркальной и тоже далекой под нами водой.
И когда это произошло, меня охватило странное – я сразу понял, – очень важное чувство, суть которого я не успел разгадать.
Не разрывая наших объятий, глядели мы на произошедшую перемену, пока не сообразили, что теплоход, оставив устье реки, вышел в залив.
И сейчас же он стал разворачиваться. Палуба под нами задрожала, поток от винта, работающего на задний ход, взбурлил, и все пространство вокруг кормы покрылось мелкими, быстро передвигающимися водоворотами.
Мы ощутимо стукнулись бортом о причал, в рубке последовала крепкая ругань, стукнулись еще раз… И сразу настала тишина, в которой хлюпко зазвучал фонтанчик воды, выливающейся из какого-то отверстия в борту судна.
– Скорее! – прошептала Ирина.
Застежки и молнии наших одежд затрещали у нас в руках.
– Я надену тебе туфли, – сказал я.
Опустившись на колени перед нею, сидящей на деревянном ящике, я взял ступни ее ног в ладони – ступни были холодными, а мои ладони горячими, – и крепко прижал их к своему лицу. А потом стал аккуратно надевать на них эти поношенные, когда-то дорогие австрийские туфли на высоком каблуке, не единожды подкованные и заклеенные отечественными сапожниками.
Она не противилась моему желанию, но наблюдала за моими движениями с изумлением, и лицо ее при этом было светло.
Мы шли через темный приморский парк.
Далеко, но очень ясно слышалась музыка. Отчетливы были и голоса людей, таинственные фигуры которых блуждали в аллеях.
Мы свернули в сторону стадиона и побрели по высокой влажной траве, сразу же промочив ноги.
После