Любовь и весна. Надежда Тэффи

о не мальчик. Это я.

      – А эта старуха кто?

      – Это тоже я.

      – А это что за собачка?

      – Где? Это? Гм… Да ведь это тоже я.

      – А почему же хвост?

      – Подожди… Это не мой хвост. Хвост это вот от этой дамы. Это одна известная певица.

      – Так почему же, если певица, так ей полагается быть с хвостом?

      – Гм… Не совсем удачная фотография. Такое освещение. А вот старые снимки. Довоенные. Эту особу знаешь?

      Особа была лет десяти, с веселыми ямочками, с белокурыми косичками, в форменном платьице с широким белым воротником.

      – Да это как будто ты?

      – Ну, конечно, я.

      Она долго смотрела на свой портретик, потом засмеялась и сказала:

      – Этот портрет относится к периоду моего самого интересного романа. Моей первой любви.

      – Да ведь тебе тут лет десять-одиннадцать.

      – Ну да.

      – Как же это я не знала. Расскажи, пожалуйста. Ведь ты тогда была в лицее.

      – Вот, вот. Ужасный роман. У нас, видишь ли, образовался особый клуб. Не в нашем классе, а у больших, там, где были девочки уже лет четырнадцати-пятнадцати. Не помню сейчас, в чем там было дело, но главное, что все члены клуба должны были быть непременно влюблены. Невлюбленных не принимали. А у меня, в этом классе у старших, была приятельница, Зося Яницкая. Она меня очень уважала, несмотря на то, что я была маленькая. А уважала она меня за то, что я очень много читала, и, главное, за то, что писала стихи. У них в классе никто не умел сочинять стихи.

      Вот она переговорила со своими подругами и рекомендовала меня. Те, узнав про стихи, сразу согласились, но, конечно, спросили – влюблена ли эта Зу и в кого?

      Тут мне пришлось признаться, что я не влюблена. Как быть?

      Я бы, конечно, могла наскоро в кого-нибудь влюбиться, но я была в лицее живущей и ни одного мальчика не знала.

      Зося очень огорчилась. Это было серьезное препятствие. А она меня любила и гордилась мной.

      И вот придумала она прямо гениальную штуку. Она предложила мне влюбиться в ее брата. Брат ее, гимназист, молодчина, совсем взрослый – ему скоро будет тринадцать.

      – Да ведь я же его никогда не видала!

      – Ничего. Я его тебе покажу в окно.

      Пансион у нас был очень строгий, вроде монастыря. В окошко смотреть было запрещено и считалось даже грехом. Но старшие девочки ухитрялись в четыре часа, когда из соседней гимназии мальчики шли домой, подбегать к окошку, конечно, поставив у дверей сигнальщика. Сигнальщик, одна из девочек по очереди, в случае опасности должна была петь «Аве Марию» Гуно.