– Знаешь, а ведь он был премерзкий. Ты истребила заразу похуже СПИДа.
Эванжелина так и не посмотрела фотографии. А если бы посмотрела, то удивилась бы. Фотограф действительно оказался мастером. На разноцветных снимках сидела и лежала восхитительная, волнующая Эванжелина. Никакой пошлости. У меня не поднялась рука порвать их.
…Во вторник я возвращалась из Шереметьева-2. Накрапывал мелкий дождик, и впервые повеяло осенью. Над головой в черном небе пролетали самолеты – в Париж, Мюнхен, Нью-Йорк. В одном из них сидели Эванжелина и Катя. Сейчас они вдыхали запах обшивки, в последний раз смотрели сквозь вибрирующий иллюминатор на рассыпанную разноцветными огнями Москву и вытирали со щек последние слезы. А я стояла здесь, внизу, около стеклянной, покрытой капельками дождя стены аэропорта, и мне было прохладно и хорошо. Полчаса назад, глядя на озабоченных торопливых людей, которые перевозили на металлических тележках чемоданы, и на зареванные лица Кати и Эванжелины, я приняла решение. Теперь я не буду жить так, как прежде, я стану совсем другой.
Когда, отряхивая мокрый плащ, я вошла в квартиру, в гостиной тепло светила люстра и работал телевизор. В прихожую вышел Серж с Антрекотом под мышкой.
– Ночь на дворе, – сказал он недовольно, – где ты ходишь?
Часть вторая
Похищение
Благие намерения в области самоперевоспитания обычно так и остаются всего лишь намерениями. Клятва, данная мной в аэропорту, вести более активный и полезный обществу образ жизни, была благополучно забыта. Первую половину сентября я предавалась блаженному безделью – ведь было от чего отдыхать: август выдался более чем насыщенным событиями.
Самое ужасное, что эти две недели даром не прошли – неосмотрительная утрата бдительности (а Сергей усиленно компенсировал мой сексуальный простой за время своего отсутствия) обернулась катастрофическим результатом. Наступил тот день, когда по расписанию я должна была бы с треском вспороть новую упаковку «Тампакса», но этого – о, какой ужас! – не понадобилось. Допрыгалась, курица безработная. В консультации меня, похоронно-грустную, похвалили за быстрое реагирование и сказали, что надо начинать запасаться пеленками-распашонками. «В вашем возрасте, милочка, давно пора стать матерью».
При мысли о пеленках, детском поносе и неизбежной необходимости становиться лучше – ведь детей можно воспитывать только личным примером – у меня начинала вяло ныть верхняя челюсть. Но при мысли об аборте отнимались нижние конечности. Когда же я неосторожно осведомилась у одной замотанной обладательницы двух очень подвижных отпрысков – как это, рожать? – и она с лицемерным сочувствием выложила мне на пятнадцати страницах мелким шрифтом о кошмарных, невыносимых муках роженицы («некоторые, бывает, сутками лежат…»), то мои волосы – не очень короткие – встали дыбом на голове по всей их длине. За что же мне такое наказание?
Также появилась у меня мысль, что надо бы и Сержу дать знать – пусть порадуется, бандит, что способен творить и созидать не только в сфере