Книга и братство. Айрис Мердок

бабке колдунье, которая (хотя Лили и гордилась ею) страшно пугала ее. Из школы она сбежала в «убогий Политехнический», где научилась печатать на машинке, занималась живописью и керамикой. Мамаша-католичка спилась и умерла, бабка, собиравшаяся дожить до ста двадцати, умерла неожиданно и при таинственных обстоятельствах, и смерть на нее (по ее утверждениям) наслала ведьма-конкурентка. Но еще до этого Лили потеряла с ними всякую связь: «Я никогда не любила их, а они меня. А, да что там говорить…»

      На столе были ветчина и язык, салями и peperonata[49], серединки артишоков и лимская фасоль. И Гулл, и Лили любили поесть, но не готовить. Они выпили много дешевого белого вина. (Лили была не слишком привередлива в отношении вина.) Затем были сыр, шоколадный торт с кремом, испанский бренди, которому Лили отдавала предпочтение перед французским коньяком. В квартире царил беспорядок, кругом лежала пыль, поскольку Лили, очень подозрительная и боявшаяся воров, не приглашала к себе уборщиц, сама же не любила наводить чистоту, но в каких-то других вещах ей была свойственна систематичность, даже обрядовость. «Пикник» проходил спокойно и не спеша, на индийском постельном покрывале, превращенном в скатерть, были аккуратно расставлены красивые тарелки и бокалы; Лили ничего не вынесла из своих занятий живописью в Политехническом, но натура, подтолкнувшая ее к этим занятиям, позволила ей и сейчас проявить художественные наклонности. Как заметил Гулливер, она была также и очень суеверна, верила в предзнаменования, пугалась лестниц, внезапно появлявшихся птиц, скрещенных ножей, неблагоприятных дат, чисел, фаз луны. Боялась черных собак и пауков. Верила в астрологию, гороскопы, которые ей составляли несколько раз, приходила в смятение, когда предсказание не оправдывалось. В голове у нее перепутались обрывочные представления об учениях йоги и дзен-буддизма. Еще одной маленькой загадкой Лили было то, что она могла выглядеть когда необыкновенно старой, а когда необыкновенно молодой. В первом случае лицо ее принимало тревожное выражение, заострялось, веснушчатая кожа покрывалась морщинами, светло-карие глаза тускнели, длинная шея выглядела тощей и жилистой, землистое и как будто рябое лицо стягивалось к губам в гримасе раздражения. В другое же время лицо ее было гладким, молодым и оживленным, бледное, оно светилось, в ярких, как карамель, глазах сверкал ум, от тонкой фигурки веяло энергией. Тогда она становилась невероятно оживленной, но в этой оживленности было что-то от отчаяния. Одевалась она то с шутовской элегантностью, то с беззаботной неряшливостью. Сейчас, энергичная, молодая, она была в облегающих черных вельветовых брючках, босая, в голубой шелковой блузке с высоким воротничком и янтарными бусами. Гулливер, всегда принаряжавшийся ко встречам с Лили, был в серо-желтом шерстяном свитере в красную крапинку поверх белой рубашки, в своих лучших джинсах и туфлях и в роскошном коричневом кожаном (из кожи северного оленя) пиджаке, который пришлось снять, потому что дома у Лили