Ничего не могу сказать об их личной жизни, потому как разрешено было общаться только на служебные темы, но однажды, будучи в казанском горкоме партии, познакомился с техническим секретарем по фамилии Глушко. Не удержался и спросил Валентина Петровича, кем приходится ему эта женщина. Он ответил: «Мать моей дочери…»
В сорок пятом, когда все трое уезжали в Москву, Валентин Петрович предложил мне ехать с ним: его назначили начальником очень большого и важного КБ в Подмосковье. Конечно, надо было ехать, но… Тут должен рассказать о своей женитьбе.
Попав в Казань, в редкие часы отдыха – работали и в выходные – был одинок. Жил в какой-то непонятной общаге. В одно из воскресений, когда был свободен вторую половину дня, ехал в центр города и встретил бобруйского соседа. Фамилия соседа была Горштейн. Мы никогда не приятельствовали с этой семьей – просто раскланивались, но здесь бросились друг к другу, как родные. Горштейну с женой и детьми – две дочери – удалось эвакуироваться. Попали в Казань. По дороге жена чем-то серьезным заболела и умерла. С девочками он жил на частной квартире, работал в какой-то артели. По возрасту был непризывным.
Горштейн привел меня в маленькую чистенькую комнатку около казанского базара, и я оттаял душой. На минутку показалось, что нет войны, а есть старый, тихий и очень уютный Бобруйск. Теперь, как только выдавались свободные минуты, а выдавались они редко, бежал к Горштейнам. Девочки – Муся и Нюся – были молоденькими: Муce – девятнадцать, Нюсе – шестнадцать. И однажды это случилось. Как, почему – не знаю. Был как в чаду. Горштейна и Нюси дома не было.
Отец еще давно, до войны – мне было пятнадцать, – объяснив по-мужски, что и как, сказал: «Смотри, Яков, испортишь девку – женись!» Не знаю, испортил ли я девку – ничего в этом не понимал, это было в первый раз, но отрезвев, понял, что должен жениться. В следующий приход к Горштейнам сделал официальное предложение, которое было тут же принято. Случилось все в сорок третьем, а в сорок четвертом уже родился мой первенец Вовка. Сейчас моему сыночку было бы шестьдесят. Было бы…
Тосковал ли по Яне? И да, и нет. Жизнь, а главное работа не давали продыха. Уже после войны случайно узнал, что Яна уехала с родными в Польшу. Почему в Польшу, не знаю. Но при Гомулке почти все евреи оттуда бежали. Где она, жива ли – тоже не знаю. Только, когда слышу романс:
Сад весь умыт был весенними ливнями,
В темных оврагах стояла вода.
Боже! Какими мы были наивными!
Как же мы молоды были тогда!
В час, когда ветер бушует неистово,
С новою силою чувствуя я:
Белой акации гроздья душистые
Невозвратимы, как юность моя, —
очень сжимается сердце, вижу берег Березины