После ужина мы с мамой убирали грязные тарелки, и на столе оставались только стаканы с чаем и бокалы с вином. И мы, и наши гости смолкали и слушали папу. Мама обычно зажигала несколько свечей, предварительно воткнув их в пустые, но тяжелые бутылки из-под единственного известного нам тогда «Советского» шампанского. Свечи тепло и волнующе освещали напряженные внимательные лица слушателей, а воск, оплавляясь, медленно стекал по горлышкам бутылок и застывал в виде загадочных наростов, матово просвечивающих и поблескивающих в полутьме. Папа не видел никого и ничего – он пел. Пел про Колыму, про Амазонку, про бригантины и каравеллы, поднимающие паруса в далеких и недостижимых морях. У него были и свои, порой очень неплохие, песни, но почему-то он стеснялся их и на еженедельных посиделках в нашей маленькой квартире исполнял обожаемых всеми Высоцкого, Галича и Окуджаву. Имелись в его репертуаре песни Визбора, а также многих других известных и не очень известных бардов. Я не помню, когда в первый раз услышала папино пение. Вспомнить это так же невозможно, как вспомнить, когда я впервые увидела свет. Папин голос, звучащий под волшебный перебор гитарных струн, присутствовал в моей жизни всегда.
Когда я была совсем маленькой, он довольно часто исчезал на несколько недель и возвращался загорелый, пахнущий лесом и костром, с новыми друзьями и с новыми песнями. Чуть повзрослев, я стала ходить с ним в походы. Я видела, что он знает и умеет все, и решила, что никогда не выйду замуж, потому что найти такого мужчину, как мой отец, невозможно, а никакой другой мне не нужен. И я долго-долго верила, что всегда буду жить с родителями, то есть с папой! Ну, и с мамой… конечно! Я очень любила маму, но, наверное, с самых ранних лет по-детски ревновала ее к отцу, переживая, что единственный настоящий мужчина, живущий на этой земле, достался именно ей, а не мне. Мама могла порой сердиться и ворчать на отца, но я никакой критики в папин адрес не терпела. Я знать не хотела ничего о том, что из-за того, что