Григорий Кириллович Бей-Брынчалов был вальяжен и тучен. Вернее, тучен и вальяжен. Поскольку вальяжность его являлась следствием тучности, а не наоборот. Чрезмерная полнота делала любое движение неудобным и неловким, поэтому ректор предпочитал без нужды и вовсе не двигаться, а сохранять, как он это называл, осанку. Все необходимые движения он сводил к коротким плавным жестам. Вальяжность его была того свойства, что в другом месте ее могли бы определить как чванливость. Однако сам Ректор об этом даже и не подозревал. Сам он считал себя отличным малым, душой компании и заядлым либералом, почти демократом.
Прежде Гиньолю доводилось видеть Ректора лишь издалека. Да и не рассматривал он его особо, поскольку никаких дел у него с Бей-Брынчаловым не было и не намечалось. Теперь же, взглянув на Ректора вблизи, Гиньоль решил, что он здорово смахивает на раздувшуюся от собственной важности жабу, завернутую в пурпурную мантию с золотой каймой. Гиньоль даже решил, что для законченности образа Ректору здорово недостает белого напудренного парика с буклями.
Однако ж Гиньоль имел замечательную привычку держать собственное мнение при себе. И даже когда его мнением интересовались, он далеко не всегда высказывал его вслух. А то, что все же бывало воплощено в слова, далеко не всегда и не во всем соответствовало тому, что он думал. Оказавшись перед всемогущим Ректором, Гиньоль лишь дежурно улыбнулся. Вежливо, но без подобострастия. У него не было на примете никого, кого бы он хотел пристроить в Центральную Академию. А раз так, следовательно, это Ректор имел к нему какой-то интерес, а не наоборот.
Между тем Григорий Кириллович Бей-Брынчалов старательно делал вид, что не замечает гостя. Растянув, насколько это было возможно, складки на шее, он сосредоточенно и тупо пялился в экран стоявшего перед ним монитора. И то и дело исправно давил двумя пальцами на клавишу пробела.
Уголки губ Гиньоля едва заметно изогнулись, лишь обозначив ироническую усмешку. Не дожидаясь приглашения, он подошел к столу, сел в глубокое и крайне неудобное кресло эпохи Бронсаль, обитое бело-голубым атласом с вышитыми геральдическими ромашками, кинул ногу на ногу и положил на коленку трость. Покачивая острым, блестящим мыском кожаной туфли, Гиньоль от нечего делать считал удары пальцев Ректора по клавише пробела.
Один… Два… Три…
Человеческая натура странна, но легко предсказуема.
Четыре… Пять…
Ректор хотел дать понять Гиньолю, что он страшно занятой человек.
Шесть…
Да, конечно, он сам пригласил Гиньоля, но при этом…
Семь…
…При этом Ректор все же делал одолжение, приняв его.
Восемь… Девять…
Зачем он это делал? Вот это – вопрос.
Десять…
Причины могут быть самые разные. Начиная с ничем не замутненного тщеславия и заканчивая мелочной, но тщетной в отношении Гиньоля