– Вот и славно, – кивнул Птерелай. – Так проще.
11
…песок взрыт ногами и копытами. Бурые пятна крови. Опрокинутая колесница – левое колесо откатилось в сторону. Так уже было в детстве, в скальном лабиринте меж Тиринфом и Аргосом. Над трупами лошадей жужжат мухи – жирные, зеленые. И над телами людей – мухи. Мертвые глаза равнодушно уставились в небо, дотла сожженное солнцем. Сверху вопят чайки, мечтая о падали.
Амфитрион знает, что спит, Амфитрион не имеет сил проснуться. Сон мешается с явью; вопреки очевидному, в груди тлеет уголек надежды – на этот раз все будет иначе. Он успеет, переломит судьбу: мертвецы останутся живы…
Два тела на песке. Он снова опоздал.
Сон выворачивается наизнанку. Исчезает Тритон – верная тень. Один ты, Амфитрион, против дюжины. Некому прикрыть спину. И еще – тела. Раньше они были позади. А теперь смотри – убитый лежит прямо перед тобой, в двух шагах, придавлен колесницей. Взгляни в лицо бедняге – и попробуй сдержать крик.
– Отец?!
Телебои подступают, закрываясь щитами. Кое-кто, прячась за строем товарищей, натягивает лук. Но ты не видишь врагов. Ты – камень. Ты – статуя. Ты – воплощение скорби.
Рядом с отцом, раскинув руки, лежит Персей, Убийца Горгоны.
– Как же так, дед?
Мертвец молчит.
– Медуза, гвардия Аргоса, вакханки… И какие-то морские разбойники?
– Разбойники! – соглашается эхо. – Пираты!
Строгий дед высматривает кого-то в небе. Своего отца? Олимпийца, который побоялся забрать сына с погребального костра? Может быть, здесь, во сне…
– Пираты! Тревога!
Знать бы, когда он успел выскочить в коридор. Голый, с мечом в руке, готовый разить – один на дюжину, на сотню! – к счастью, коридор оказался пуст. Амфитрион замер, прислушиваясь, и с опозданием сообразил, что сон кончился. Он в Микенах, во дворце дяди; он выскочил из гостевой комнаты, не помня себя – и хорошо, что никто не попался под горячую руку. Зарезал бы спросонья, и глазом не моргнул.
– Пираты! К оружию!
Пираты? В Микенах?!
В гостях у дяди он бывал редко, и плохо помнил здешние лабиринты. Чужак мог бродить по дворцу, словно дитя в подземельях Крита, путаясь в кладовых, спальнях, ванных и жилых комнатах, преследуемый визгом женщин, возмущенных вторжением в гинекей – и молить богов о чудовище, которое прекратило бы его муки. Как встрепанный, Амфитрион кинулся на голос, мысленно взывая к Гермию Трикефалу[16]: не дай сбиться с пути! На поворотах, укреплены в розетках треножников, чадили светильники. Трещали фитили, воняло прогорклым жиром. Один светильник он едва не снес. Только пожара не хватало! По стенам, сложенным из необожженного кирпича, металась тень – съеживаясь до размеров карлика, упираясь макушкой в потолок.