Мария прислушивалась.
– Ну, он сказал, что твое поведение в какой-то степени требует объяснения.
– Ах так? В какой степени?
– Он думает, что ты подразумеваешь, будто он производит впечатление человека, который думает, что ты ему нагрубила.
– Он сказал, что я ему нагрубила?
– Ну, он дает понять, что ты ему имплицитно нагрубила.
– Как я могла быть имплицитно грубой, если любое стремление к большей эксплицитности само по себе оказалось бы за порогом чувствительности? Он имеет в виду, что если бы я сказала то, что он хотел от меня услышать, вместо того чтобы оставить невысказанным, он бы не знал, что ответить? Так он сказал?
– В общем, именно это он и пытался мне внушить.
Дела шли все хуже и хуже. Чудовищные попытки Шарлотты и Филипа сохранить хоть какую-то взаимную приязнь стали общей темой для разговоров.
– Я чувствую себя дешевкой, – объявила Шарлотта. – Моя любовь больше мне не принадлежит. О ней все говорят. Она превратилась в шоу.
– Как я тебя понимаю! – подхватила Джудит. – О да! Хуже ничего быть не может. Позавчера я беседовала об этом с Харриет в «Ягненке под флагом». «Бедная Чарли, – сказала я. – Ее чувства выставлены на всеобщее обозрение». И тут Джоанна, сидевшая за соседним столиком, подалась ко мне и сказала: «Представляешь, все только о них и сплетничают!» И даже бармен, который собирал грязную посуду, сказал: «Чарли? Такая с темно-каштановыми волосами? Могу представить, каково ей».
– Так и сказал? Очень мило с его стороны.
Если Мария кого и жалела, то Филипа. Не слишком сильно, потому что, по общему мнению, а тем более по мнению Марии, он был придурковат. Но все же она испытывала к нему некоторую жалость, поскольку он явно страдал больше прочих. В тот день, когда все закончилось, когда все действительно закончилось, он сидел в ее комнате на кровати, закрыв лицо руками. Мария пыталась заниматься, и Филип ей особенно не мешал. Шарлотта в своей комнате рыдала на плече у Джудит.
– Любовь разрушает, – произнес Филип сквозь пальцы. – Она – яростный огонь, который согревает тебя, а потом сжигает, превращая в золу, серую и остывшую. – Внезапно он встал. – Извини, но я хотел бы это записать.
Мария протянула ему карандаш и бумагу. Он уставился на свое отражение в зеркале.
– Посмотри на меня, – попросил он, – я развалина.
Опровержения не последовало.
– Не убивайся, – бросила Мария, не оборачиваясь.
– Когда-нибудь… на этих руинах… – в его голосе зазвучали решительные нотки, – я отстрою себя заново.
– Вот и молодец. – Мария принялась чертить по линейке.
– Новая жизнь. Новое… понимание жизни. Да, точно. – Он пристальнее вгляделся в зеркало. – И по-моему, я знаю, с чего начать. Знаю, что надо изменить. Я… отращу усы.
Тут Мария его покинула и вышла на улицу, на солнечный свет. Ярко-голубое лето. Она гуляла в центре города, толкалась среди покупателей, глазела на дома, сидела в кафе, пыталась ощутить себя частью