Его не было дней двадцать. Мы все испытали облегчение, когда он уехал, и немного отдохнули за это время.
Несколько недель, предшествующих его отъезду, он был еще более нервным, чем обычно.
Как-то раз мы все вместе сидели за столом, и я знала, что сейчас он начнет гневаться. Мы все знали это: я, Жиль, мать и сам отец. Уже несколько дней подряд он возвращался с работы, напряженно сопя, сжав кулаки, и был готов взорваться в любую секунду. Каждый раз мы с Жилем прятались по комнатам, уверенные в том, что сегодня он не выдержит. Но ничего не происходило. И его нервозность накапливалась, как метан в шахте.
И вот в один такой вечер мы сидели за столом. Каждый молча ел свою порцию. Жесты наши были продуманными и лаконичными. Никто не хотел быть ответственным за искру, которая вызовет взрыв.
Единственный звук, который был слышен в комнате, издавал отец – его мощные челюсти, перемалывающие большие куски мяса.
Стручки фасоли и картофельное пюре в его тарелке напоминали два атолла посреди моря крови.
Я пыталась заставить себя есть, чтобы максимально слиться с окружающей обстановкой. Но внутренности словно завязались в тугой узел. Я искоса поглядывала на отца, предчувствуя наступление катаклизма.
Он отложил приборы.
Тихо-тихо, едва слышно, на выдохе, он произнес:
– И ты называешь это «бифштекс с кровью»?
Мать побелела так, что можно было подумать, вся ее кровь перелилась в тарелку отца.
Она ничего не ответила. На этот вопрос просто не существовало ни одного правильного ответа.
Отец настаивал:
– Ну так что?
Она прошептала:
– В твоей тарелке полно крови.
Он процедил сквозь зубы:
– Значит, ты довольна собой?
Мать закрыла глаза. Эх, попалась.
Он схватил тарелку двумя своими жуткими кулачищами и вдребезги разбил об стол.
– КЕМ ТЫ СЕБЯ ВОЗОМНИЛА? НУ И БАРДАК.
Он схватил мать за волосы, ткнул ее лицом в пюре с осколками фарфора.
– ЭЙ! КЕМ ТЫ СЕБЯ ВОЗОМНИЛА? ЗНАЕШЬ, КТО ТЫ? ТЫ НИКТО! НИКТО!
Мать повизгивала от боли. Она не умоляла отпустить ее, не отбивалась, она знала, что это абсолютно бесполезно. На ее искаженном лице, разбитом неумолимой рукой отца, я могла теперь различить только кривившийся от ужаса рот. Мы все знали, что в этот раз будет хуже, чем во все остальные.
Жиль и я сидели неподвижно, словно приклеенные к стульям. Нам и в голову не пришло уйти в наши комнаты. О таких вещах нужно было думать заранее, пока «это» не началось. Обычно гнев отца прорывался после ужина, и никогда – во время. Поэтому мы довольно редко были его свидетелями.
Он схватил мать за волосы и несколько раз приложил ее об стол, в одно и то же место, на осколки тарелки. Я уже не понимала, на столе кровь из стейка или это кровь матери. А потом я вспомнила, что все это не имеет значения, потому что я вернусь