– Ах, губернатору? Федору Лукичу? Ну, ну, – усмехнулся купец, вкусно затягиваясь трубкой.
– Да, именно… губернатору… – уже не так уверенно заявил Туманов и, вдруг набравшись смелости, закричал в голос: – Довольно! И слушать не желаю! Как вы смеете указывать мне и занимать время-а?! Вон из моего кабинета! Вон!
Василий Саввич от такого выпада на миг даже потерял дар речи. Уважаемый далеко за пределами Саратова человек, большой любитель искусства и меценат, не год и не два вершивший щедрые пожертвования на благо театра и города, имеющий абонированную на сезон представлений личную ложу, обласканный самим губернатором… такого вопиющего нахальства в свой адрес снести не мог.
– Да знаешь ли ты, кто пред тобой?!
– Если не ошибаюсь, Василий Саввич… – дрогло, но все с тем же язвительным ядом самоуверенности хлестнул ответ.
– Нет, сукин ты кот, ошибаешься… не знаешь. Злакоманов моя фамилия!
И тут Василий Саввич во всей красе стал разворачивать узоры своего живописного характера.
– Рожа ты подлая, моль бумажная! Морду тебе, сволочь, давно не били! Но я ужо покажу тебе неглиже с отвагой, а-ля черт меня побери! Я к тебе, перхоть постная, пришел не как проситель! И мне плевать на твоих заступничков из столицы. Это Михаил Михайлович Соколов – душа человек, слово тебе сказать боится, а я тебе такой бланш, такую цацу под глаз поставлю! – век Злакоманова помнить будешь.
Меценат поднялся скалой и так бухнул кулаком по ясеневой столешнице, что все предметы: чернильницы и приборы, перья и пресс-папье, карандаши и бумаги – скакнули, будто живые, а вместе с ними и ошалевший Туманов. Подняв руки, словно защищаясь, он трепетал, не смея молвить и слова. А Злакоманов вдруг стих и через секунду-другую взорвался смехом.
– Эх, голубь, и бздун ты, как я погляжу! – сказал он сквозь слезы. – Да сядь ты… я ведь тебя, шкуру, еще и пальцем не тронул. Чудак ты, Гриша, ей-Богу, чудак! – покачивая головой, хмыкнул в усы Злакоманов, видя, как по откормленному, ставшему серым лицу потекли струйки пота. – Ну-с, чего вы в лице изменившись, Григорий Николаевич? Чего-с замолчали, любезный? – прохаживаясь по кабинету, с ласковой угрозой продолжал Василий Саввич, покуда Туманов переводил дух. – Да ты зенки-то на меня не остробучь! Не сверкай ими. Плавали, знаем… не такое видали. Похоже, у тебя круговерть да туманы в башке от моих забот. Я ведь, милый, один черть, свое согну. Ну, куды ты? Куды навострился? – Палец купца вновь, как капризному ребенку, погрозил Туманову. – Сиди, шельма, я с тобой еще побалакаю.
Злакоманов докурил трубку, выбил пепел и молвил:
– Я, знаете ли, Григорий Николаевич, денег в долг не даю-с. Ну нет у русского мужика почтения к деньгам, хоть тресни. Ему хоть тыщу, хоть рупь – один черть, все пропьет. У нас ведь как заведено: есть трудовая копейка, либо шальная, а нормальной, обычной, в понимании культурной Европы… шиш! Но ты, как я погляжу, Гриша, человек с