Издали послышались чьи-то осторожные шаги.
– Это Кеша, – сказал Георг, – раз Кеша пришел, значит, пора домой.
Ослик стал тыкаться головой хозяину в бок, просить хлеба. Предложенный ломоть с ладони откусывал аккуратно, жевал медленно, степенно, затем принялся подбирать упавшие крошки. Настоящий крестьянин, заметил Дюбуа, бережлив до скупости.
На обратном пути они остановились на пригорке у сельского кладбища. За деревянной оградкой две одинаковые могилки; Каспара и Марии. На могильной тумбочке Каспара табличка.
Всю землю родиной считает человек.
Изгнанник только тот, кто в ней зарыт навек.
– Дочь написала, а я застеклил. Каспар так сказал мне однажды, что родиной может стать то место, где прошла твоя жизнь. Франция для тебя лишь то место, где ты появился на свет. До сих пор не уверен, что я с ним согласен.
Наступила последняя ночь в Кунане, последняя ночь четы Макаровых в супружеской постели. Елена еще в Евпатории, когда он собрался ехать в Севастополь, заявила, что она хочет ребенка. «Ты уедешь рано или поздно, я это чувствую. Пусть рядом со мной останется еще одна частица тебя; так мне будет легче перенести разлуку». Теперь их близость ничем не ограничивалась и придавала их ласкам невообразимую прелесть. Как тогда в первую брачную ночь, когда не требовалась та осторожность, столь препятствующая настоящему наслаждению их ненасытных тел.
Они с Георгом ушли со двора задолго до восхода солнца. По их расчетам к концу дня они должны попасть в Евпаторию.
В пути разговор снова вернулся к минувшим дням и к той эпитафии. Оказывается, был все-таки момент, когда он реально мог вернуться во Францию. Произошло это, когда евпаторийским головой уже был Николай Мамуна; их познакомили на благотворительном вечере в честь тридцатипятилетия освобождения города от неприятеля. Его секретарь отыскал меня в парке и сообщил, что граф Мамуна хочет меня видеть. Я признаться был удивлен, так как считал, что моя личность в городе никому не известна. Но когда увидел рядом с градоначальником нотариуса, мне все стало понятным: последний оформлял мои документы и был в курсе моей биографии. Мамуна взял меня за локоть и увлек в боковую аллею, где мы проговорили с ним тет-а-тет почти целый час. Николай Андреевич оказался очень интересным собеседником, необычайно эрудированным, а его французская речь зазвучала для меня слаще райской музыки. С графом мы оказались почти ровесниками; когда началась Крымская война, ему исполнилось десять лет. В разговоре мы коснулись множества тем, и среди них и вопрос возвращения нас французов на родину.
– Я могу помочь вам вернуться во Францию, граф, – сказал мне Мамуна, – я не думаю, что это будет слишком сложно.
Я обещал подумать и дать ответ в ближайшее время. Пока я возвращался домой, меня обуревали самые различные чувства, в которых я не мог сразу разобраться.