Я стиснула зубы. В эти дни я старалась в Интернет не заглядывать. Захаров объявил мне настоящую войну, и множество разных статей, cтатеек и комментариев заполонили Яндекс.
Краем глаза я видела, что Гаранина делает знаки Штанько.
– Я что-то не то сказала? – произнесла виноватым голосом Леночка.
– Ну, мы люди битые и ко всему привыкшие. Проглотим и это.
– Да вы не расстраивайтесь из-за этого, – нерешительно сказала Гаранина. Она не знала, как я отреагирую на ее попытки меня утешить.
Я всегда держала с девочками дистанцию. Не из-за того, что я была такая высокомерная стерва. Просто жизнь научила – дистанция зачастую самый разумный способ общения с людьми. Тем более с подчиненными.
– Ничего, Наташа! Все нормально!
– Козел он! – звонко прощебетала Штанько. – Но с большими бабками и моделей меняет чуть ли не каждый день.
– Лена! – одернула я ее.
Штанько замолчала.
– Давайте чай пить! – примиряющим тоном сказала Наташа. – Сегодня двадцатое июня. Несколько дней до нашего отпуска. И… до сентября.
Двадцатое! Я наклонила голову, чтобы никто не мог видеть мое лицо. Этот день я помнила всегда! Ведь двадцатого июня решалась судьба моего сына!
Я вспомнила, как много лет назад в этот день я вышла из женской консультации, пошатываясь и скрючившись в три погибели. Только что я узнала, что буду мамой. Это в моем положении означало, как мне казалось, конец света. Я снимала в то время койку у бабули с дивным именем-отчеством – Серафима Мефодьевна, – работала продавщицей в магазине обуви и хотела на следующий год снова штурмовать Щуку. Стать матерью означало не только распроститься с мечтой всей моей жизни, но и просто оказаться на улице без всяких перспектив и без копейки денег. Вряд ли Серафима Мефодьевна будет заниматься благотворительностью. У нее была дочь с мужем-пьяницей и двумя детьми, которая исправно выкачивала не только пенсию у Серафимы, но и мои койко-деньги.
Был июнь, и все вокруг буйно зеленело, цвело. Откуда-то тонко и нежно тянуло ароматом жасмина, я шла сквером и плакала. Потом опустилась на скамейку – мне было все равно.
Спустя какое-то время я поняла, что сижу не одна. Рядом сел мужичок лет пятидесяти в потертой куртке, кепке и серых, видавших виды брюках.
– Что плачешь, милая? – ласково спросил он.
Непонятно почему, наверное, потому, что черные мысли душили меня и мне надо было с кем-то поделиться, я рассказала ему все и прибавила в конце, что хочу избавиться от ребенка. Его я не потяну одна. Никак. Возвращаться к себе домой я не могу, да и нет у меня дома. Никто меня там не ждет. Работы же в Москве хорошей – нет, денег – нет, комнату я снимаю…
– Ты не о том думаешь! – перебил он меня.
– Как не о том? – опешила я.
– Не о том! Ты о ребеночке думай.
Я посмотрела на него внимательно. Ярко-голубые глаза глядели на меня с сочувствием. Словно свет лился из самой глубины глаз, и я невольно прищурилась.
– Если Бог дал тебе