В здании автовокзала «Грейхаунд» на 7-й улице Анжелика Антем Элизелд стояла перед стеклянной дверью выхода на улицу у билетной кассы, возле того ее края, где на вывеске было вверху написано огромными буквами: «BOLETOS», а внизу, намного мельче: «БИЛЕТЫ».
За последние несколько часов она то пыталась вздремнуть в одном из похожих на клетки кресел, то пялилась сквозь стекло на безлюдную ночную улицу, то расхаживала по сверкающему линолеуму, пока семьи непритязательного вида собирались у двери номер восемь, чтобы погрузиться в автобус, отправляющийся бог знает куда, чтобы через полчаса их место заняли другие смиренные, словно заранее виноватые кочевые семьи. Их багаж непременно состоял из обшарпанных чемоданов, картонных коробок, поспешно заклеенных блестящей коричневой клейкой лентой, и нейлоновых сумок-«колбас», таких грязных, будто в них на самом деле сто лет возили колбасы. Элизелд не теряла надежды увидеть козу на веревке или корзину с живыми курами.
Через некоторое время ей удалось заставить себя поверить, что стрелки часов на стене все же движутся, однако она осталась при убеждении, что движение это происходит неестественно медленно. Сама себе не веря, она забавлялась мыслью, что она умерла в автобусе, что толчок, разбудивший ее, когда они проезжали через Викторвилл, был массивным кровоизлиянием в мозг, и все, что она испытывала с того момента, являлось только посмертной галлюцинацией. Тогда вчерашнее жуткое ощущение мгновенного предчувствия событий, вероятно, следовало бы считать предынсультным состоянием. В таком случае этот яркий, словно светящийся зал ожидания автовокзала с его креслами-клетками, туалетами, сверкающими хромом и кафелем, с вызывающе веселыми плакатами, изображавшими мчащиеся автобусы, – не что иное, как преддверие ада. Эта ночь никогда не кончится, и в конце концов она присоединится к одной из толп отъезжающих семей и отбудет с ними в какие-нибудь темные многоквартирные дома из муниципального жилья, из которых состоит ад. (В бестелесном образе она могла бы попросить прощения у Фрэнка Рочи.)
Но сейчас, стоя у стеклянной двери, выходившей на Седьмую, она видела, что усеянная натриево-желтыми пятнами чернота неба начинает на востоке наливаться темно-синим; белые огни зажглись в винном магазине напротив – наверное, работники готовились к утреннему нашествию покупателей, – и пара окон номеров отеля над магазином засветились янтарными прямоугольниками. «Лос-Анджелес лениво просыпается, – думала она, – шкандыбает в ванную, засовывает на место искусственные зубы, пристегивает протезы конечностей».
Прохладный бриз, чуть слышно шепча, просачивался между алюминиевыми косяками в затхлую атмосферу автовокзала, и даже здесь, намного южнее Беверли и западнее речки Лос-Анджелес, в нем ощущался аромат только что раскрывшихся ипомей.
«День, глазастый западный день родился, – подумала она. – Пробудись, ибо утро из чаши ночной уж плеснуло, все звезды прогнав