– Как прикажете, – подчинился Базили и рассказал то же самое вторично, но, как хороший рассказчик, другими словами и с некоторыми характеристичными дополнениями, которые придали его повествованию и для прежних слушателей новую окраску.
Тут от входных дверей с коридора донеслось громкое многократное чихание. Все невольно оглянулись. Чихал, оказалось, махальный Риттер: будучи не из храброго десятка и любопытствуя хоть одним ушком послушать, он предпочел вместо прохаживания по неосвещенному коридору стоять у дверей, где его, завернутого в одеяло и прохватило, видно, сквозняком.
– Э-э-э! – вскричал Высоцкий. – Так-то ты, любезный, исполняешь свой гражданский долг? Поди-ка сюда, поди на расправу.
– Да мне же скучно, господа, ей-Богу… – жалобно оправдывался Риттер.
– И солдату на часах не весело. А знаешь ли, Мишель, какому наказанию подвергается часовой за самовольную отлучку со своего поста?
– Расстрелянию, кажется.
– Ну вот. Но мы теперь не в Нежине, а в Константинополе. Скажи-ка, Базили, к какой казни его присудили бы по турецким законам?
– Казни у турок очень разнообразны, – объяснил Базили. – Разбойников сажают на кол, гяуров вешают или обезглавливают, военных душат, улемов, то есть юристов и духовных, толкут живыми в ступе, пашам посылают почетный шнурок или чашку яда…
– Словом, чего хочешь, того просишь, – сказал Высоцкий. – Ближе всего, конечно, было бы отнести нашего подсудимого к улемам-юристам и истолочь его в ступе. Но, во-первых, он еще преплохой юрист, во-вторых, у нас нет тут под рукой ступки на его несуразный рост, а в-третьих, мы – судьи праведные и милостивые. Все мы здесь в чернилах рождены, концом пера вскормлены. Чего же проще присудить его – испить чашу хоть и не яда, то чернил во здравие свое и наше.
– Чего лучше? Так тому и быть! – одобрили со смехом окружающие судьи.
– А вот кстати и чернила, – подхватил Григоров, самый отпетый школьник.
Вскочив со своего табурета, он достал с ближайшего окна полную чернильницу и поднес ее осужденному:
– Пожалуйста, герр барон…
– Помилуйте, господа… – пролепетал Риттер. – Ведь вы же это не всерьез!
– Как не всерьез! Подержите-ка его, господа, чтобы не очень кобенился, а я его угощу.
Розы на цветущих щеках барончика поблекли до белизны лилий.
– Простите, господа! – слезно уже взмолился он. – Вы знаете ведь, какая у меня глупая натура: как только проглочу что-нибудь противное, так сию же минуту…
– Фридрих Великий на сцену? – досказал Высоцкий. – Да, в этом прелести мало. Простить его разве на сей раз за его глупую натуру?
– Если он попросит прощения как следует, на коленях, – заметил Гоголь.
– Вот это так. На колени, барончик! Ну, чего ждешь еще? На колени!
Что поделаешь с неумолимыми? Бедняга опустился на колени.
– Не