Я не разревелся лишь потому, что окаменел и как бы раздвоился – сам про себя смотрел кино, сидя в безопасном кинозале, и кино было даже интересным, потому что ясно же: главного героя в любом случае спасут. Или даже если он погибнет, то под красиво-трагическую музыку, навалив вокруг себя кучи врагов, а за его гибель отомстят…
Только я-то, кажется, сейчас просто навалю кучу. Под себя. От страха.
Я напрягся, пробуя разорвать ремни. Ничего подобного; да и сделал-то я это скорее от отчаянии. Подтянув колени к подбородку, я увидел, что связан именно тонким кожаным ремнем, а не веревками. Я попытался передвинуть руки вперед через ступни, но обнаружил, что мне связали не запястья, а выше, середину предплечий. Тем не менее я еще какое-то время дергался и рвался, шипя сквозь зубы, – так было не до такой степени страшно, чем если просто лежать неподвижно и ждать.
Когда я вспотел и содрал кожу на руках и щиколотках, мне осталось только успокоиться. Точнее, успокоился я внешне. Внутренне у меня наличествовали все унизительные признаки страха – крутило и сжимало живот, ритмично подкатывало сладковатое желание помочиться, во рту был кислый вкус близкой рвоты, кровь бухала изнутри в виски. Плюсом было то, что прошла головная боль.
Лучше бы убили сразу, подумал я. Представил, как я валяюсь там, в лесу – со страшными ранами, подтекшей кровью, запрокинув оскаленное лицо, – и заскулил. Нет, это было ужасно, все было ужасно, любой выход, кроме одного – немедленно оказаться среди своих…
Я заставил себя оборвать нытье. И только теперь обнаружил, что в шалаше не один. Вообще-то это было не так уж удивительно – я уже сказал, что внутри царил полумрак, сам шалаш – не маленький, а мне – не до соседа, лежавшего очень тихо. То ли он был без сознания, то ли наблюдал за мной – не поймешь, но в тот момент, когда я обратил на него внимание, он был вполне в себе и наблюдал за мной левым глазом – внимательным и серым, похожим на прибитый росой пепел, под которым еще есть огонь: не ройся – обожжешься!
Мальчишка был моих лет, темно-рыжий и длинноволосый, лежал ничком, связанный точно так же, как и я. Щекой он прижимался к мятой траве. Видная мне щека была расцарапана – так, что кожа повисла рваными бурыми лоскутами.
– Ты кто? – выдохнул я, замерев на боку. – Ты наш, русский?
Он повозил щекой по траве и тихо, тоже со вздохом, ответил:
– Нэм руссу… ромэн…
– Румын? – Это я понял. – Тебя тоже схватили? Слушай, а если попробовать перегрызть ремни? Ну, хоть на руках?..
Меня понесло. Румын со стоном привстал и тяжело сел, подогнув ноги. Он был весь в синяках, на правом бедре багровела сочащаяся кровью рана, к ней прилип разный мусор. Покрутил головой и тоже что-то сказал, дергая плечом.
Мы друг друга не поняли. Да, собственно, я даже