Я вновь тоскливо пошарила взглядом по залу, потом уставилась на лектора. Сегодня Анжела Сергеевна в ударе, она нарядилась в ядовито-зеленый костюм с розовой блузкой, черные ажурные колготки и остроносые туфли цвета свежевымытого поросенка. Интересно, сколько лет даме? Сто? Двести? Правда, в отличие от остальных педагогов вуза, где я, несчастная, маюсь пятый год, Филиппова сохранила стройную фигуру. Талия у нее сантиметров шестьдесят, в бедрах она тоже не расплылась, легко может натянуть скинни[1], вот с бюстом у нее полная беда, похоже, лекторша, вдохновенно вещающая с кафедры о филологе Терентьево, не носит лифчик, он ей не нужен. Анжела Сергеевна смахивает сверху на стиральную доску.
Я вздохнула, вытащила телефон и начала набивать эсэмэску. Ну и куда подевалась моя лучшая подруга Наташка Орлова? Она не реагирует на сообщения. Понимаю, Натка сейчас тоже сидит в аудитории, на звонок она не ответит, но неужели трудно написать: «Встретимся после занятий».
Отправив послание, я снова принялась изучать зал, где, изо всех сил стараясь не заснуть, студенты педагогического института имени Олеся Иванко таращили глаза. Ну зачем назначать в понедельник первую пару в девять утра?
В учебной части работают старые грымзы, они вчера посмотрели программу «Время», выпили стакан кефира и заснули со спокойной совестью. Этим покрытым от дряхлости лишайником старухам и в голову не приходит, что у молодых другой распорядок дня. И совсем не все студенты живут в шаговой доступности от вуза. Я, например, живу в Подмосковье. Чтобы ни свет ни заря очутиться на жестком стуле в душной аудитории, мне, Степаниде Козловой, нужно выбраться из теплой постельки затемно. Мой автобус отходит от главной площади Караваевки в семь тридцать. А ведь еще надо докатить до остановки на велосипеде, наш с бабушкой дом находится в паре километров от деревни. И сегодня льет дождь, очень холодно, хотя чего можно ждать в октябре!
Мне в бок уткнулся острый предмет, я вздрогнула и уловила шепот своей подружки Лены Викторовой:
– Степашка, очнись!
Я прошипела:
– Чего тебе? Отстань! Вчера вечером я была на дне рождения, сейчас еле жива!
Ленка скосила глаза в сторону кафедры, и я моментально услышала голос Анжелы:
– Доброе утро, Козлова! Как тебе спалось? Чем по ночам занимаешься? Только не говори, что читаешь учебник по русской словесности.
Однокурсники радостно заржали, я встала и начала оправдываться:
– Очень внимательно вас слушаю.
– Ну-ну, – кивнула педагог, – а что интересного ты увидела за окном? Сидела с таким видом, словно тебе клыки без наркоза сверлят!
Я машинально нащупала языком большую дырку в верхнем зубе справа и промямлила:
– Вам показалось!
Анжела прищурилась.
– Хорошо. Пусть я слепая ворона и неспособна понять, куда уставилась троечница. В действительности гордость нашего курса студентка Козлова старательно внимала словам педагога, и ей не составит труда ответить на простой вопрос: творчество какого писателя заслужило наивысшую оценку Терентьево?
Улыбка застыла на моем лице. Викторова сделала вид, будто старательно поправляет свою экстремально короткую стрижку, при этом она постоянно трогала себя за щеку и пальцем рисовала на ней какие-то круги. Через секунду я скумекала, что Ленка пытается изобразить бакенбарды, и быстро выпалила:
– Терентьево восторгался Пушкиным! Обожал этого поэта! Александр Сергеевич наше все!
Викторова уткнулась лбом в стол, ее плечи мелко подрагивали, Ленка явно умирала от смеха, остальное население аудитории вразнобой заржало.
– Прекрасный ответ, – язвительно заметила Анжела, одергивая свой ужасный пиджак, – я очень рада, что студенты наконец-то выпали из летаргического сна и стали воспринимать окружающую действительность. Доброе утро, господа пятикурсники! Если кто-то из вас полагает, что, докатив на хилых троечках до диплома, он получил иммунитет и спокойно покинет институт с документом о высшем образовании, то этот оптимист глубочайшим образом ошибается. Впереди госэкзамены, и я точно знаю, кто их сдаст. Садись, Степанида, кстати, повторяю исключительно для тебя, Терентьево Антонина Глебовна – женщина. И Пушкина она терпеть не могла, считала его пошлым грубым рифмоплетом. Так, кто ответит, кем восхищалась критик?
Я плюхнулась на стул, пнула ногой Ленку и прошипела:
– Ты нарочно мне неправильно подсказала?
– Почему ты решила, что речь идет о Пушкине? – прошептала в ответ Викторова.
– Ты усиленно изображала бакенбарды, – прошипела я.
– Это было родимое пятно, – обиделась Ленка.
Я притихла, кто из великих писателей прошлого имел на лице отметину? Лев Толстой? Федор Достоевский? Они носили бороды, вероятно, хотели замаскировать дефект внешности.
– Анна Бергамот, – сказала Ленка, – эй, ты что, правда спишь? Не зли Анжелку, она никогда не забывает тех, кто ее нудятину не слушает.