полагающиеся разрушения. ЗОУД: Закон обязательной уплаты долгов. Но к нынешнему времени от всего этого в памяти моряка без корабля остались лишь легкие уколы. Воспоминания – и вполне точные, но уже не задевающие, более похожие на ностальгию по ушедшим годам, а их прошло уже восемь или девять с тех пор, как для Коя в последний раз была важна женщина, чем на ощущение истинной потери, физического отсутствия. По сути, эти призраки все еще держались в его памяти, поскольку принадлежали тому времени, когда для него все только начиналось, когда золотом горели галуны на сногсшибательной тужурке темно-синего сукна и на плечах рубашек, он любовался своими обновками, как любовался телом обнаженной женщины, тому времени, когда жизнь представлялась новой и хрустящей, как навигационная карта, еще не испещренная пометками и следами ластика. Когда он – правда, нечасто, – глядя на землю на горизонте, испытывал смутное желание, чтобы кто-то или что-то ждало его на берегу. Остальное – боль, измена, упреки, бесконечные ночи без сна рядом с безмолвной спиной казались в то время подводными камнями, подлыми убийцами, выжидающими своего неминуемого часа, и ведь не существовало карты, где были бы пометки, предупреждающие о вероятном их присутствии. На самом деле он тосковал не по этим женским теням – он тосковал по себе самому, точнее, по тому человеку, каким тогда был. И, возможно, в этом заключалась единственная причина, по которой эти женщины, точнее – эти расплывчатые тени, последние якорные стоянки в его жизни, – являлись к нему в Барселоне на призрачные свидания во время долгих вечерних прогулок возле моря. Он шел по деревянному мосту в Старый порт, закатное солнце зажигало своими лучами вершину Монт-жуича и башню Иакова I, молы и пирсы «Трансмедитерранеа», где на старых кнехтах и причальных тумбах он рассматривал шрамы, оставленные на чугуне и камне тысячами швартовых и канатов давно затонувших или потерпевших крушение кораблей. Иногда он думал об этих женщинах – или о своих воспоминаниях о них, – обходя центральные торговые улицы и киношки Маремагнум, и другие мужчины и другие женщины, одинокие, отстраненные, погруженные в себя, подремывали на лавочках и мечтали, глядя на море, на чаек, планировавших за кормой рыбацких судов, что шли по красной воде под Часовой башней, неподалеку от старого корабля без парусов и оснастки, который, как помнил Кой, стоял тут испокон веку, год за годом, и палуба его растрескивалась и выцветала от солнца и ветра, дождя и времени. Этот старый парусник нередко наводил Коя на мысль, что в свой назначенный час и кораблям, и людям до лжно исчезнуть в открытом море, а не гнить на привязи у берега.
А сейчас Кой говорил уже пять минут без перерыва. Он сидел на втором этаже Морского музея у окна и когда оборачивался, едва не задевал зеленые ветки одного из каштанов, стоявших вдоль Пасеодель-Прадо до самого фонтана «Нептун». Кой ронял слова, словно наполняя пустоту, – ему было бы неловко, если бы паузы слишком затягивались. Он говорил медленно и, прежде чем заговорить после
