Эти «замечания» требуют подробных объяснений, каковые я и попытаюсь дать.
«Замечания» можно понять так: как бы подозревают редакцию «Истории» в искусственном подборе типов и в недостаточно объективном отношении к задаче «Истории». Буржуазная литература и критика понимают объективизм как равносильно точное и яркое изображение непримиримо противоречивых явлений социальной жизни. Если допустить, что в классовом обществе такой объективизм возможен, возникает вопрос: что скрыто в основе объективизма? На этот вопрос мы можем ответить только так: в основе этого объективизма скрыто стремление в спокойную область той «исторической правды», которая утверждает, что всё в мире совершается по воле богов, по воле рока, а потому дано навсегда и разумная воля трудовых масс, организованная идеей социализма, не в силах изменить действительность. Или же объективизм этот исходит из потребности в «правде» эстетической, из желания отдохнуть пред картиной «социальной гармонии», созданной воображением художника, но не согласной с подлинной, суровой и унизительной правдой действительности. Разумеется, я не подозреваю в склонности к объективизму такого типа, я только напоминаю, что он существует.
Но есть и ещё вопрос: насколько полезен и уместен объективизм в нашу эпоху социальных битв? Человека «с ярко выраженной классовой волей и моралью, достойного своей эпохи, расцвета своего класса», можно изобразить настолько сильным, умным, обаятельным, что он вместе с эстетическим наслаждением его образом способен будет вызвать и чувство зависти к нему, врагу, желание подражать его практике мошенника и грабителя. Десятки миллионов людей воспитаны именно этой практикой, она сдирала с них, сдирает по семи шкур, и заветным желанием множества ограбленных является то же самое желание содрать со своего ближнего по классу хоть одну шкуру. Известно, что в мире буржуазии шкуродёрство служит единственным выходом к хорошей, то есть сытой жизни. Разумеется, это я шучу. Но, говоря серьёзно, мне думается, что врага следует сначала уничтожить, а потом уже и «любоваться его красотой». Англичане, люди умные и заядлые спортсмены, восхищались храбростью немцев не во время империалистической бойни, а после того как бойня окончилась и миллионы пролетариев Германии были истреблены в кровавой игре капиталистов. Лично я очень доволен, что живу в эпоху, когда люди «с ярко выраженной классовой волей» проходят передо мною как авантюристы, подобные Гуго Стиннесу, Крейгеру, Детердингу, Гитлеру и Пуанкаре, Гуверу и Тардье, Бенешу и Черчиллю, доволен и тем, что дети таких гениев ещё хуже, слабоумнее и слабосильней детей капиталистов XIX века. Может быть, эти люди бездетны? Тем лучше.
Некоторые домашние философы мещанства утверждают, что «объективизм – это правда». Допустимо, что, как многие, я отношусь к «правде» неправильно, недостаточно философски. Это, может быть, слишком субъективное отношение к правде является результатом личного и очень близкого знакомства с нею. Дело в том, что ещё в детстве меня, как многих, несколько оглушил отчаянный и тоже очень субъективный крик Клеща из пьесы «На дне»: «Какая правда? Где правда? Жить нечем – вот правда!» Затем на протяжении нескольких десятков лет крик этот звучал всё более громко, более отчаянно, и премудрые утешения лукавых старичков не могли заглушить его. Ленин и его товарищи организовали людей, социально родственных Клещу, – но не таких истериков, каков он, – в партию, которая превосходно разрушает хаос всех древних правд, созданных и утверждаемых мещанами, идолопоклонниками капитализма. Но Клещ всё ещё живёт и орёт. Он достаточно сильно потерпел от старой правды, он изнасилован ею и отравлен силою её до мозга костей. Новой правды он не чувствует и не понимает, хотя эта очень простая и крепкая правда создаётся волею его класса и даже при участии его силы, но не освещённой классовым сознанием. Он хочет, чтоб большевики устроили для него завтра же самую лучшую и лёгкую жизнь, он считает себя вполне достойным такой жизни. Вот он пишет мне 5 мая:
«Растущие корпуса и гиганты моей головы не кружат; о, как Днепрострой меня, например, восхищает, хотя тоже головы не кружит, ничего чрезвычайного я в нём не вижу.»
Не видит он многого, но не только потому, что сам слеп, а и потому, что мы не умеем с достаточной ясностью показать людям, подобным ему, всё, что делается в огромной нашей стране, и рассказать, для чего, для кого делается всё это. Вовсе не нужно, чтоб голова кружилась,