Касаткин Николай Алексеевич. Яков Минченков

в его этаже, заявляя: «Я плачу за все и не желаю, чтобы кто другой жил со мною рядом». В модном, дорогом смокинге, с пышным красным цветком в петлице и сам красный от вина – он, увидев Толстого, начал бегать, вокруг него, спрашивая у меня:

      – Это Толстой, Толстой?

      Льву Николаевичу, видимо, надоело видеть перед собой вертящуюся фигуру, и он, нахмурившись, спросил:

      – Что этому петушку надо?

      Пришлось посоветовать Морозову оставить нас в покое, и тогда к Толстому вернулось хорошее настроение.

      – Это что за барынька? – показывает на рисунок Репина с княгини Тенишевой.

      – Рисунок, – говорю, – Репина, и очень хороший.

      Толстой: – А зачем? Вот я спрашиваю у Репина: зачем он пишет ту или другую картину? Говорит – не знаю. Как так? Художник должен знать – зачем, и писать то, что должен.

      Защищая пейзажи Волкова от нападок на них художников, говорил, что художники так увлеклись техникой, красками, что не признают простого, искреннего выражения, не любят мужичьего голоса.

      Остановился вдруг перед картиной Нилуса, изображавшей старого господина в цилиндре, с букетом цветов в руке, перед закрытой дверью на площадке лестницы.

      – Вот это хорошо, хорошо, – повторял Лев Николаевич.

      – А как же? Господин всю жизнь носил цветы какой-то особе, что за этой дверью. И в этот раз, уже седой, стоит и ждет, когда его впустят поднести цветы. И только! Больше у него ничего не осталось. Право, хорошо!

      При каждой встрече с Толстым я был всегда пленен его необъятной человечностью, теплотой его чувства.

      Для всех у него находилось простое, ласковое слово, совет или, в мелочах, житейская бодрящая шутка.

      Вечер, на дворе мороз. Ожидали Льва Николаевича. Он входит в переднюю, топочет сапогами без калош, снимает шапку и трет уши, а сам весело:

      – Молодец, мороз! Надрал уши, надрал уши!

      И всем, встречающим его, становится хорошо от простых слов великого человека, и принимают его все радостно, с открытой душой.

      С художниками Лев Николаевич был особенно близок, и я не слыхал, чтобы он отказал кому-либо из них в позировании.

      Но да простит мне его великая тень: в натуре Толстого я чувствовал как бы два существа. Одно безусловное, логичное и красиво-величественное, а другое – со странностями, о которых говорят с улыбкой. Вот и Касаткин: когда говорил о Толстом, то начинал всерьез – строго, почтительно, а потом со смешком приводил его фразы, как будто услышанные от старичка-чудачка.