То были остовы. Казалось, всех могил
Все кости тут сошлись в одном ужасном сборе!
О, этот прах!.. Он жил!..
Все ближе и быстрей Меня он обвивал, и дикий, страшный хохот
Порывами звенел над звяканьем костей.
Вдруг голос прозвучал, как грома резкий грохот:
«Пляши, о смерть! Ликуй! Бессмертна только ты!..»
И я тонул один в разливе темноты.
1890
Уныние
Бывают дни, когда в душе усталой
Все вымерло, – как в час очарованья,
Меж черной ночью и зарею алой,
Стихает мир без тьмы и без сиянья.
В те дни нет хмеля радости удалой,
Печали нет во мне, как нет желанья,
И сказкою докучливой и вялой
Звучат уму припевы упованья.
О, если б смерть холодными устами
Моих горячих уст тогда коснулась,
Отдал бы равнодушно я лобзанье!
И даже не жалел бы в миг прощанья
О том, что жизнь моя тянулась,
Для всех ненужной, долгими годами.
1890
Отзвуки
Я чувствую, во мне какой-то отзвук спит;
Он разуму смешон, как детское мечтанье,
Как сказочных времен неясное преданье...
А, разуму назло, порою он звучит!
Так в раковине звон далеких волн сокрыт:
Прилива вечный гул и бури рокотанье
Меж стенок розовых слились в одно шептанье,
Но вся стихия там воскресшая шумит.
Мы слышим этот шум – нет! этот призрак
шума! —
И в душных комнатах, средь дымных городов,
К безбрежью синевы мгновенно мчится дума.
Надежды мертвые счастливейших годов,
Ваш отзвук никогда средь темных треволнений
Не призовет опять лазоревых видений!
1891
Царевич Алексей Петрович в Неаполе
Графу П. И. Капнисту
1
К окну он подошел в мучительном сомненье;
В руке – письмо от батюшки-царя;
Но взор рассеянный стремился в отдаленье,
Где тихо теплилась вечерняя заря.
Без волн и парусов залив забыл движенье,
Серебряным щитом меж синих скал горя,
И над Везувием в лиловом отраженье,
Как тучка, дым играл отливом янтаря.
И Алексей смотрел на мягкий блеск природы,
На этот край чудес, где он узнал впервой,
Что в мире есть краса, что в жизни есть покой,
Спасенье от невзгод и счастие свободы...
Взбешен молчанием, Толстой за ним стоял
И губы до крови, томясь, себе кусал.
2
В невольном, сладком сне забылся Алексей...
И вот его опять терзает речь Толстого:
«Вернись, вернись со мной! Среди чужих людей
Позоришь ты царя, отца тебе родного:
Но кара, верь, тебя с наложницей твоей
Найдет и здесь. Вернись – и с лаской встретит снова
Он сына блудного. Простит тебе... и ей!
В письме державное на то имеешь слово».
И