– Фомкино горит!
Мы взглянули по направлению его глаз: все наши окна были залиты заревом.
– Батюшка, может быть, это овин! – хотела было успокоить его матушка.
– Вся деревня, сударыня, в огне!.. Выдумала!.. Лошадь мне! – кричал старик, проворно сбрасывая с себя халат.
Матушка сама стала ему подавать одеваться: горничная прислуга вся уж разбежалась по избам, чтобы поразузнать и поохать насчет пожару. В залу вошел наш приказчик Кирьян, со своей обычной, не совсем умной и озабоченной рожей и теперь совсем опешивший от страху.
– В Фомкине несчастье-с! – проговорил он.
– Людей туда!.. Лошадь мне! – говорил батюшка, застегивая дрожащими руками свой полевой чепан.
Мне тоже захотелось съездить на пожар.
– Папаша, возьми меня! – запросился я.
– Перестань, пащенок! – прикрикнул было на меня старик.
Но я не отставал:
– Папаша, возьми!
– Ах ты!.. Ну, поезжай!
Он вообще любил несколько геройские с моей стороны выходки; но матушка напротив.
– Алексей, что ты хочешь со мной делать?.. Пощади ты меня хоть сколько-нибудь! – сказала она в одно и то же время строгим и умоляющим голосом.
Но я уже почти не слыхал ее: выбежав на улицу и видя, что поваренок Гришка вел оседланную лошадь, я отнял ее у него и сейчас же на нее взгромоздился. Со стороны от Фомкина слышался наносимый ветром беспорядочный звон набатного колокола. Через несколько минут привели и отцу беговые дрожки. Точно молоденький мальчик, он проворно, хоть и тяжело, опустился на них. Человек шесть дворовых людей было около нас верхами. На крыльце появилась матушка.
– Возьмите неопалимую купину, что вы, на кого надеетесь? – сказала она.
Кирьян подъехал к ней и, приняв у нее образ, положил его, перекрестясь, за пазуху. Пока мы съезжали со двора, матушка не переставала нас крестить вслед. Проехать нам надобно было версты две – три лесом. Ночь была осенняя, темная. Несмотря на колеи и рытвины, отец погнал свою лошадь что есть духу. Мы скакали за ним. По всем направлениям от нас раздавался топот наших лошадей и слышались шлепки летевшей из-под копыт их грязи. Рядом же с нами и нисколько не отставая, бежал вприскочку спешенный мною с лошади Гришка-поваренок и бежал, надобно сказать, сохраняя ужасно гордый вид, который был дан ему как бы от природы, вследствие покривленного в детстве позвоночного столба.
– Ату, ату его! – травил его кучер Петр, доставая в спину ветвиной.
– Это он на дымок бежит… поварская душонка: услыхал, что гарью-то пахнет, – заметил ткач Семен.
По другую сторону дороги шел более солидный разговор.
– В сеннике у Евплова загорелось и пошло, братец ты мой, вить, боже ты мой! – говорил Кирьян.
– Ишь ты, поди, где греху-то быть! – отвечал ему на это басом и со вздохом другой голос.
Набат становился все слышнее и слышнее. Сколько ни печальное ожидало нас впереди зрелище, но при этом быстром