Чайковский. Влас Дорошевич

>[2]!

      – Да не может быть?!

      Г-н Бертенсон – хороший доктор.

      Но доктор! Бертенсон – последнее, что видит на этом свете выдающийся русский ученый, писатель, художник, музыкант, артист.

      Он является ко всем умирающим знаменитостям.

      У человека под ногами осыпается земля. Ноги проваливаются в какую-то яму.

      Что это? Могила, – или удастся выкарабкаться?

      И все, что видит человек, – бледное небо, чахлая трава, – полно такой прелести…

      И так страшна вечная тьма…

      Так хочется жить, как еще никогда!

      Человек судорожно хватается за отходящую жизнь.

      И в эту минуту видит подходящего к постели, улыбающегося доброй улыбкой доктора Бертенсона.

      Даже спокойствие разливается по лицу тяжко больного ученого, писателя, художника, музыканта, артиста.

      Все ясно. Все определенно.

      – Уж Бертенсон пришел. Нет больше борьбы. Бессильно лежат руки и ноги.

      Больной почти спокойно скользит в могилу. Унося в гаснущих зрачках образ доктора Бертенсона.

      К постели Чайковского подошел Бертенсон.

      И в двух угловых окнах верхнего этажа большого дома на углу Морской и Гороховой[3] на всю ночь загорелся яркий свет.

      Замелькали огоньки восковых свечей.

      Словно там была елка.

      Чайковский умер.

      А еще дней за пять до этого я видел его вечером, после театра, в ресторане Лейнера[4].

      Он ужинал с друзьями и ел ту самую куриную котлетку, которая оказалась для него роковой[5].

      Черт знает что такое! Котлетка может оказаться роковой для гения!

      Ищите, если хотите, после этого в жизни смысла и красоты!

      Я сидел за соседним столом, как раз против Чайковского, и смотрел на этого «певца Онегина с душой Татьяны». Мечтательной и печальной.

      Он был весел в тот вечер.

      Он смеялся, и от его глаз расходились частые узенькие морщинки, как у смеющихся.

      Было что-то милое и детское в этом седом человеке.

      И если какие звуки проносились в его голове, – то, конечно, не хватающие за душу аккорды:

      «Что день грядущий мне готовит!»[6]

      В Казанском соборе была масса народу[7], – и похоронное шествие растянулось больше, чем на версту.

      Впереди играла музыка.

      Несли на руках гроб, покрытый золотою парчой.

      Ехали колесницы, увешанные венками.

      Народ толпился по тротуарам и говорил:

      – Кого хоронят?

      – Генерала, с музыкой.

      Многие перегнали шествие, и собрались в Невской лавре[8], у забора, вокруг вырытой желтой могилы.

      Неподалеку была гранитная глыба, – памятник Мусоргского.

      Печальный, без солнца, серый петербургский день в 3 часа уже клонился к вечеру.

      Принесли гроб.

      Но гроба Чайковского не было заметно за г. Фигнером.