Вишневый caд. Влас Дорошевич

нь любит произведения А.П. Чехова, не признает в нем драматурга.

      – Но чеховские драмы хороши, как чеховские рассказы! – возражают ему.

      Он, говорят, отвечает:

      – Ну, да! Это и есть не драмы, а рассказы.

      Может быть, Л.Н. Толстой и в этом случае прав.

      Может быть, «Вишневый сад», например, скорее повесть в лицах, чем сценическое произведение.

      Может быть, в чтении эта повесть производит сильное впечатление[3].

      Великий режиссёр г. Станиславский. Но воображение режиссёра еще лучше.

      Вечером, одному, читать финал чеховской повести-драмы – это, вероятно, страшно.

      Пустой дом. Запертые двери. Наглухо затворены окна. Старый крепостной слуга лежит на диване. Раздаются удары топора. Рубят вишневый сад.

      Словно заколачивают фоб.

      Это страшная сцена, и в чтении она, быть может, еще сильнее. Быть может.

      Но мне кажется, что чеховская драма и есть настоящий театр.

      Освободить театр от «театральности».

      Довольно этих «условностей», от которых пахнет ремеслом, довольно этих театральных жестов, каких никто не делает в жизни, интонаций, которых в жизни никогда не звучит, слов, которые в жизни произнести стыдно: скажут – «театрально».

      Пусть жизнь остается на сцене, как в спокойных водах отражаются печальные вербы, и веселые цветы, и голубое бездонное небо.

      Это будет прекрасно, – потому что все истинное прекрасно.

      – Правда ли то, что происходит в чеховской драме?

      – Правда.

      – Типично это, характерно?

      – Типично и характерно.

      – Интересно?

      – Интересно.

      Все вопросы кончены.

      «Вишневый сад» полон щемящей душу грусти.

      Это комедия по названию, драма по содержанию. Это – поэма.

      Помещичье землевладение умирает, и Чехов прочел ему отходную, поэтическую, прекрасную.

      И в голосе его дрожат слезы.

      Помещица Раневская, ее брат Гаев, помещик Симеонов-Пищик, это – morituri[4].

      Они легкомысленны, безалаберны, беспомощны.

      Г-жа Раневская транжирит деньги за границей, разоряясь на какого-то обирающего ее альфонса[5]. И страшно любит дочь.

      Все мысли, вся душа ее в Париже, но она «страшно любит родину» и «не могла без слез смотреть на поля, когда ехала в вагоне».

      Она гладит и целует шкап, которого не видела 7 лет:

      – Мой милый, милый, старый шкап!

      И пропускает мимо ушей, когда ей говорят, что умер один из старых слуг.

      Она – воплощение беспомощности. Кошелек откроет, – деньга растеряет. Гулять пойдет, – платок, веер все потеряет.

      За ними нужна нянька.

      Как старый крепостной слуга Фирс, который выговаривает своему седому барину:

      – Брючки не те опять надели! Приносит ему пальто:

      – Наденьте. Наденьте. Простудитесь. Меняет ему носовые платки.

      Они беспомощны, как дети.

      «Как дети».

      Вот это-то и наполняет чеховское произведение щемящей грустью.