Пусть его сын остается светлым в душе, пусть, но только он должен быть очень сильным и стойким, чтобы суметь сохранить этот свет, несмотря ни на что. Сам, самостоятельно! Он ему может помочь советом, подсказать, но влезать и вмешиваться… Илья это может истолковать неправильно, посчитает неверным. Пока ему это удается. Что будет дальше, они посмотрят.
Все очень устали за этот безумный день. Он, так точно. Сил не было даже на то, чтобы поднять с дивана и перенести Илью к нему в комнату, уложить в кровать.
Мальчик так и спал, прижавшись к его теплому боку. Успокоился, наконец.
У него самого от сердца отлегло, отпустило напряжение этих нескольких часов.
Осторожно вытащил свою руку из-под Ильи, аккуратно и тихо, чтобы не разбудить. Тихо поднялся с насиженного места, потянулся так, что кости хрустнули, мышцы растянулись до боли, приятной такой.
Помотал головой из стороны в сторону, чтобы прогнать сон.
Ему, возле спящего сына, тоже спать захотелось со страшной силой, но нельзя пока. И так срубило, судя по часам, минут на двадцать, и сейчас надо бы узнать, как обстоят дела наверху.
В квартире, вообще, тишина стояла гробовая.
Пошел на кухню, увидел Любовь Григорьевну. Женщина что-то готовила, тихо помешивая в кастрюльке, рядом на сковородке скворчало мясо, судя по запаху. Заметила его приближение, кивнула головой, подзывая ближе.
– Вы так уснули с Илюшей, я будить вас не стала, – тихо проговорила. – Может, кушать хотите, а то так с утра и не ели ничего, а?
– Нет, Любовь Григорьевна, а вот от кофе не откажусь, – присел на барный стул, похлопал по карманам, вытащил сигареты. – Курить то у вас можно или на площадку лучше выйти?
– Курите, ради Бога, если Вам своего здоровья не жаль, – ворчливо отозвалась домработница и поставила перед ним стеклянную пепельницу.
– Марина разве курит?
– Нет, почему Вы спрашиваете? – молча махнул рукой на пепельницу, а сам с удовольствием затянулся сигаретой. Хорошо сразу стало, хорошо. – А…, так Савелий
Петрович же курит, вот Марь Сана и держит, чтоб была дома. Звонил, сказал через пару часов приедет, а у меня как раз и супчик поспеет, и картошечки пожарю.
Неприятно резанул, по натянутым нервам, ее тон. Взбесил! Хрен знает, от чего такая реакция, но ему заорать на нее захотелось, так, чтобы стекло задребезжало, и пепельницу эту к чертовой матери об пол херакнуть, разбить на осколки!
Конечно, ничего этого он не сделал, лишь еще раз затянулся, впуская в легкие ядовитый дым, насыщаясь темным удовольствием никотина, набивая легкие до отказа, чтобы не вздумалось тут устраивать показательные выступления.
Ну, говорила она ласково, причитала, как мать о взрослом сыне причитает, дабы не голодный был, одетый тепло.
От собственных мыслей, горечью потянуло. С чего вдруг его такое отношение Маришкиной домработницы к этому Савелию Петровичу так задело, не знал, и знать не хотел.
Пошло оно все к черту! Мысленно выматерил себя, домработницу, этого Савелия, а сам спросил:
– А