Там, в этой тьме. Дмитрий Дубов

(правда, я уже не имею права так выражаться, даже в «мыслях»).

      И ещё тесно. Настолько тесно, что я не согнул бы ноги в коленях, если бы мог, не повернулся бы… Мне это и не нужно: при всём желании я не сумею этого сделать, даже если приложу все усилия духа и воли.

      В темноте рождаются и незаметно подкрадываются всевозможные страшные мысли; теснота усугубляет их и выплёскивает на меня девятым валом. Так себя не чувствуют даже скованные по рукам и ногам.

      Если бы не эта темнота, наполненная судорогами запертой души и гнетущими воспоминаниями о прошлом… Если бы не эта теснота, вместившая в себя все страхи замкнутого пространства, возведённые в степень…

      * * *

      Я был обычным актёром, ничем не выделяющимся из массы нашего брата. Многие из нас рвут на сцене не только глотку, но и душу.

      Мне было сорок шесть, когда сердце не выдержало и разорвалось прямо на сцене во время финальных слов Шекспировской трагедии.

      Хороший был мужик – Шекспир, – писал прочувствованно.

      Я ощутил невыносимую боль в груди, – словно мириады галактик взорвались в ней в одно-единственное мгновение и врезались в неё изнутри своими осколками.

      Это конец, – подумал я, хватаясь рукой за грудь и чувствуя, что ноги отказываются держать меня.

      Кто-то подскочил из-за кулис, подхватил меня под руки и крикнул: «Занавес!». Театральный занавес отгородил сцену от публики, а серый занавес забытья отгородил моё сознание от мира.

      * * *

      Очнулся я уже дома. Вокруг привычная обстановка; вот только ракурс несколько необычный…

      Спустя пару минут я стал понимать, что пользоваться такими словами, как: «очнулся», «ум», «мысли», – я уже не имею никакого права. Во-первых, – я не дышал. Во-вторых, – лежал в гробу, удобно устроившимся на моём столе. В-третьих, – веки мои были закрыты (судя по отражению в стекле книжного шкафа), но я всё видел. Если хотел бы, то мог бы увидеть то, что находится подо мной. Под моим мёртвым телом.