– Это и есть максимум креатива, на который ты способен? Какая у тебя зарплата?
Я озвучил в два раза меньшую. Иначе ее бы жаба заела. Но и эта сумма ее огорчила:
– Одно утешает, что это деньги не налогоплательщиков, а такого козла, как твой работодатель, – хмыкнула Милка. В подтексте читалось, что я тоже козел, получающий больше, чем стою, равно как и то, что не могу выбить большего, раз уж все дурью маемся.
Мне было плевать – и на ее мнение, и на ее советы, и на ее психологизмы, и на все прочее. У меня был свой план действий, в котором ее роль заключалась в физическом присутствии и подыгрывании мне, причем выглядеть это должно было так, будто она ведущий, а я ведомый. Как говаривал небезызвестный персонаж небезызвестного фильма: «Тщеславие – мой любимый грех». Если ты умеешь играть на тщеславии, игра состоится. Ибо тщеславие, пожалуй, единственный грех, который можно закамуфлировать под добродетель.
Итак, физическое тело Милки, равно как и интеллект, были в моем распоряжении. Оставалась самая малость, и тут позвонил Степка. Он захлебывался, как щенок. Я ничего не понял, думая о том, что он всего на пару лет моложе меня, а инфантилен, как мой очень младший брат, которого у меня, слава богу, нет. И дело не в том, что я его непосредственный начальник, а…
– Зачем тебе этот геморрой? – услышал я собственную реакцию на его излияния, подумав, что дело, наверное, в том, что Степка абсолютно здоров – и физически, и психологически. У него не было геморроя – в прямом смысле этого слова, который мог бы заставить его страдать и сострадать, то есть породить ту нездоровую психику, которая способна стимулировать творчество. – Ладно, – прервал я поток его излияний. – Давай встретимся у меня и обговорим.
Я распростился с Милкой, сохраняя на лице мину иронической благодарности, и ретировался.
Дома я предупредил Деда, что опять придет Степка, но закармливать его не стоит – креатив требует пустого желудка. Дед хмыкнул, мол, знаю, о чем вы будете креативить. Но он улыбался – после той знаменательной беседы он уже не подозревал меня в педризме, а ко всему остальному он, видимо, был толерантен. Наверное, и к этому был толерантен, если оно как-то не касалось его.
«Позор – страшнее греха», – как-то сказал он мне в детстве. Кстати, именно эта сентенция во многом способствовала моему отношению к геморрою, ведь я считал его позором для настоящего мужчины. Уж не знаю почему.
Степка меня сразил – он принес Деду табак. Хороший. Дед посмотрел на меня укоризненно, мол, из-за меня он не приготовился должным образом к приходу парня. Меня умиляла способность Деда любить ближних, холить их и лелеять. По представлениям окружающей среды, любой нормальный академик должен быть не от мира сего, как минимум, путать башмаки, забывать застегнуть ширинку и так далее. Может, так оно и есть. Просто у «нормальных» академиков не было таких дочерей, как моя мадре. Слава богу, что эта кукушка, пролетая над гнездом, скинула