Он сел на скамью верхом, кулаки выложил на колени. Гаврюшка даже испугался – столько силы было в этом движении Чекмая.
Живя в Огородниках, Гаврюшка мало кого знал, и его удивила уверенная мужская повадка. Сперва – удивила, а потом вызвала острую зависть. Он тоже хотел быть таким!
– Ешь, дед, – сказала Ульянушка. – Успеете потолковать.
– Успеем поесть, – возразил он. – Я нарочно, идя по речке, к той проруби подошел. На реке проруби льдом заросли, все мовницы по домам сидят, празднуют. Одежонку твою под воду затянуло. Авось в Сухоне вынырнет. Ну, брат Гаврила, давай вспоминать, как вышло, что злодей бросил тебя в прорубь, а сам сбежал.
– Я не знаю…
– Откуда ты в такое время шел?
– Из Успенского храма.
– Что ты там среди ночи делал?
– С батюшкой говорил… про пасхальную службу… Я ж пономарствую…
– Вон оно что. В Успенском храме, значит, место тебе нашли. Отчего шел берегом?
– Я другой дороги не знаю, мне эту показали.
– Какой ирод показал?
– Насонко… Насон, батюшки отца Амвросия сын.
Еще несколько вопросов – и дед Чекмай вздохнул с облегчением:
– Ну, понял я, где ваше семейство поселилось. Уже на душе полегчало. Надо же – ночью сидеть в холодном храме…
– Я у отца Памфила сидел. Не в храме. У него тепло.
– Та-ак… В каких грехах отцу Памфилу каялся?
– Парнишка чуть жив, а ты ему допрос с пристрастием! – возмутилась Ульянушка.
– Ульяна, тут дело нешуточное. Сама знаешь – парня утопить хотели. А вот за какие грехи – это я хочу знать. Да и кто посмел – тоже узнать желаю. Сдается, именно за этим я сюда из-под Москвы прибежал.
– С чего ты взял? Парнишка тут и седмицы не прожил…
– С того и взял, что дело уж больно несуразное. Седмицы не прожил, никого не знает, его никто не знает, и вдруг – бултых в прорубь! Потому думаю – в этой несуразице, статочно, кроется нечто важное. Да и опасное. Где Митька?
– У Белоусова. Ох, Чекмаюшко, надоест он Белоусову хуже горькой редьки. Нельзя его туда так часто отпускать.
– Дело говоришь. А Белоусов нам надобен. Ох, грехи мои тяжкие… Гаврила! Ты в шахматы играть обучен?
– Грех ведь, – напомнил Гаврюшка.
– Грех. Еще Стоглавый собор их запретил. А обучен?
Гаврюшка вздохнул – не хотел чужим людям на родного деда доносить. А дед раньше, невзирая на Стоглавый собор, любил эту мудреную игру, и к нему старый приятель захаживал – бывало, с обеда до вечернего правила за доской сидели. Гаврюшка стоял рядом, смотрел, кое-что запоминал. Но приятель помер, шахматные фигурки остались в Москве, в Огородниках.
– Гаврила, ради Христа, упроси Митьку, чтобы тебя этой грешной игре поучил. Его ж хлебом не корми – дай какого-нибудь простофилю в шахматы обыграть. Дня