Она продержалась до самого конца дискотеки, гордо вышла из зала, гордо пошла домой и гордо сняла костюм цвета крови, гордо легла в постель, посмотрела в потолок и только тогда расплакалась. Жизнь была кончена, слезы затекали ей в уши, а в голове звучала эта беспощадная песня.
Точно как сейчас.
Госпожа с силой прижала ладонь к глазам, выругалась, на секунду превратившись в охальницу Ташу, и шумно высморкалась во что подвернулось – в угол пододеяльника. Жизнь и правда куда-то делась, так быстро, будто длилась всего три минуты, от первых аккордов до последнего гаснущего «феличита-а-а» и неуклюжего реверанса крупной длиннорукой певички. И она сама теперь снова некрасивая, зареванная, не нужная никому. Кто бы ей сказал тогда, дуре, что все впереди, и счастье ее расцветает именно в эти мгновения – когда все потеряла и на все способна, все забыла и все поняла, и сердце разбито и готово к любви. Для некоторых так выглядит свобода, но для нее на всю жизнь это и было счастьем.
Тогда. А теперь-то конечно. Куда теперь счастье, когда кошки слизали красоту.
Гриша Брускин. В погоне за счастьем[6]
В детстве мне не давал покоя темный смысл сказки «Курочка Ряба».
Я мечтал: вдруг и мне однажды выпадет счастье – мама принесет из магазина коробку яиц, а там – одно золотое.
Время шло.
Мама золотого яйца «не несла».
Я терял надежду.
И вот однажды в солнечный весенний день домработница Нюрка повела меня в гости к подружкам.
Подружки жили в «московском дворике».
Деревянный дом, сад за забором.
За домом церковь.
Заброшенный колодец.
Точильщик – «ножи точу».
Старьевщик – «старье берем».
Лошадь, запряженная подводой «капуста-огурцы».
Между оконных рам вата, посыпанная блестками.
Икона в окладе.
Бумажные цветы.
Алые губки, крепдешиновые платья, шестимесячные завивки.
Глянцевый поцелуй в подкове, подкрашенный анилиновыми красками.
То есть все то, что у нас дома называлось мещанством.
Но я тогда – мальчик-чубчик-чубчик кучерявый – короткие-штанишки-глазки-забыл-помыть – еще этого не знал.
На прощанье подружки подарили золотое яичко.
Я был в восторге.
Оказавшись дома, сразу же уселся за стол.
И в нетерпении, как неразумные дед-да-баба, вознамерился «бить» пасхальное яйцо в надежде на счастье.
Мама, заметив, что я делаю, села на стул напротив меня.
Внимательно взглянула.
И с какой-то особенной интонацией произнесла: «Гриша, смотри не отравись!»
Аппетит тотчас пропал.