Он водил взглядом перед собой подобно миноискателю, рассматривая сухую траву, плешины, кочки, палый лист, порой ржавые гильзы и кости. Время от времени запускал взгляд ищейкой далеко вперед по изломам гнилого леса, по буграм и рытвинам, по моткам ржавой проволоки, по рухнувшим опорам ЛЭП, по дымящимся ядовитым гатям. Тралил замшелые развалины мехбазы, скрученные в узел мачты освещения, растрескавшийся, затянутый мхом асфальт, лужи и канавы на подъездной поросшей дороге, высматривал аномалии, и все ему здесь не сказать чтобы нравилось, но притягивало какой-то особой силой. Словно заложенный в нем код саморазрушения совпадал с кодом той заброшенной, зараженной, убивающей территории, по которой он шел.
Между ним и зоной существовала связь, не объяснимая обычным пониманием, инфернальная, мрачная. Алексей ее чувствовал, и связь эта была, как между… как между палачом и приговоренным.
«Это судьба, – подводил Алексей черту, не в силах разъяснить себе этой самоуничижительной тяги. – Такая моя судьба, – и уже не искал никаких вариантов и возможностей изменить положение вещей, попытаться вывести нить из-под лезвий Айсы. – Там, за кордоном у меня ничего и никого нет. Я не знаю, как там жить. Не научили меня. Даже одним глазком не дали посмотреть, как надо, а здесь Гриф».
При упоминании Грифа терзания и поиск своего места в жизни прекращаются. Все становится предельно ясным и однозначным. Размытый горизонтом взгляд возвращается под ноги, и нечеткие очертания облаков, полей, городов, людей сменяются сухой никлой травой, черной землей, рытвинами, мхом…
Алексей еще не привык к мерцаниям, от которых мороз по коже идет. В такие моменты, которые, надо признать, случались редко, всего раза два, от силы три, Гриф словно развоплощался, из человека перетекал в нечто аномальное, неживое.
Гриф объяснял, что его мерцания совсем не то, что у Федорыча. И по тому, как он заглядывал Алексею в глаза, было видно, хочет, чтобы парень ему поверил.
– Пойми, Ява, я в полном поряде. Старик побывал в самой… эпицентре, поэтому стал таким. Меня же он притащил на краешек и всего на минуту, при этом нашпиговал «нужными» артами, как печеную утку яблоками. Они снизили вредные воздействия. И только. От боли меня корежило все равно что фантик над пламенем. Я отключился, а потом еще два дня колотился в лихорадке. Федорыч, он дедан что надо, лечил меня. Отпаивал какой-то горькой хренью. Помню, подходил, поднимал своим трясущимся пальцем мне веко. Заглядывал, что-то хотел там увидеть. Наверное, – ухмылялся сталкер, – убеждался, не полопались ли зенки мои.
Тогда Грифу было не до шуточек. Ему казалось, что лежит в темной палатке, а время от времени кто-то заглядывает и задирает полог. Яркий свет врывался в покойный мрак и причинял невыносимую боль. Казалось, раскаленная игла через глазницу пронзала мозг до затылка.
Гриф выжил и теперь мог кое-что такое, что не могут другие. Он определял аномалии еще до того, как просыпался «виллис». Слепых псов, зомбяков, кровососов и прочую мутатень чувствовал задолго перед тем, как их замечали другие или не замечали.
Более того, ему не надо подзаряжаться, хватало маленького кусочка «обелиска», который он постоянно носит с собой, вшитый в нарукавный карман. Он ни в коем случае не считал себя черным сталкером или сыном зоны. Относил себя к обычным смертным и, как прочие представители своего вида, мог надираться, быть не в духе, мог умереть от болезни или ран.
Дела шли в гору. После нескольких рейдов с Грифом счет Алексея у Гейгера заметно «возмужал» и мог сравниться с ветеранским. И все шло гладенько, на мази, нормуль, чики-пики, пока Гриф не заговорил о бункере. Он никак не мог взять в толк, как так получилось, что в тумбочке, на которой стоял торшер, причем горящая лампа его нисколько не смущала, мог взяться заряженный ТТ. Сталкера не покидало чувство подмены, какого-то фокуса, обмана. Аномалия, черт ее дери, какая-то не такая – избирательная до невероятности. Мало того, что выворачивает карманы, так еще людей изымает из разных мест. Не давала она ему покоя все равно что чесоточный зуд.
Гриф не говорил этого слова, но потом все же проболтался. Дело было в «Передозе». Они вернулись с рейда, как уже стало обычным, с хабаром. Гейгер горящим цепким взглядом перебирал «цацки», хотя при этом старался держать скучное лицо. Стоял вполоборота, с интонациями незаинтересованного ростовщика предлагал цену. Не то чтобы совсем бросовую, но и не высокую. Гриф не торговался, и поэтому Гейгер забирал все.
«Гамофос» мягонько лег на макарошки, пьяный гул, всплески гогота, повсюду раскачивающиеся бревна в камуфляже, заунывные страдания под истерзанные струны гитары, душное тепло, запах каши, армейский уют и в завершение – нудный осенний дождь за окнами надавили на ту клавишу, под которой таилось сокровенное. Гриф впервые изрек то самое слово, и слово это было «ЭКСПЕРЕМЕНТ». Потом были и «опыт», и «испытание», и «кролики», и «подстава», и «пидорасы»…
В тот вечер Гриф заговорил о своих подозрениях, которые мучили его с того памятного дня, когда он очутился в бетонной кишке под землей на глубине десяти метров, под тусклым пыльным плафоном, в компании