– Так вот, был такой хороший царь Петр.
– Хороших царей не бывает, – не утерпела я.
– Ну хорошо, пусть не бывает. Но Сухаревой эта башня называется в честь стрелецкого полковника Сухарева. Он – единственный, кто со своим полком остался верен царю Петру во время стрелецкого бунта.
– А почему здесь базар устроили? – не унимаюсь я.
– А ты слышала о войне 1812 года?
– Это когда французы Москву сожгли?..
Мой брат терпелив. Он готов отвечать на тысячи моих вопросов.
– После войны с французами, – рассказывает мне он, – после пожара Москвы жители города стали возвращаться домой и разыскивать свое разграбленное имущество. Генерал-губернатор издал приказ, в котором объявил, что все вещи, откуда бы они взяты ни были, являются собственностью того, кто в данный момент ими владеет, и что всякий владелец может их продавать, но только раз в неделю, в воскресенье, на площади против Сухаревой башни…
Уже давно кондуктор трамвая прокричал: «Са-мо-те-ека», «Каретный ря-ад», еще какие-то интересные названия остановок. Мы уже два раза пересаживались с трамвая на трамвай, а Василий все рассказывал и рассказывал, и мне кажется, что все пассажиры его слушают с вниманием. Я так горжусь своим старшим братом!
– Кра-а-а-сная Пре-е-сня, – протяжно кричит кондуктор, и тут Василий говорит:
– Вот и приехали.
По дороге к Курбатовскому переулку, где брат живет с семьей, он рассказывает мне о событиях 1905 года, о том, как рабочие Пресни забаррикадировали улицы и сражались с царскими войсками и жандармами. Брат показывает улицу под названием «Шмитовский проезд», названную так в честь студента Московского университета, владельца мебельной фабрики Николая Павловича Шмита. Его фабрика во время Декабрьского вооруженного восстания стала бастионом революции на Пресне, а он сам – активным участником событий. После подавления восстания Шмита заключили в Бутырскую тюрьму и там убили. Брат еще что-то рассказывал и показывал мне, но я уже плохо слушала и плохо видела заплаканными глазами. Мне было жалко Шмита, жалко погибших рабочих. А тут еще я вспомнила тихую нашу деревню Володово, подружек, с которыми так весело было играть, – и заревела еще пуще. Василий купил мне в одном из лотков Моссельпрома (они попадались на каждом шагу) длинную конфету в красивой, яркой, витой обертке с кистями, но и это меня не утешило. Тогда он стал расспрашивать о доме, о матери, о братьях.
– Как папа умер, – всхлипывая и размазывая по лицу слезы, принялась рассказывать я, – мама стала часто болеть, плакать и молиться Богу. Она и нас стала заставлять ходить в церковь, молиться, когда садились за стол. Зина с Костей хитрые – крестятся и на маму смотрят. А я так не могу, обязательно на икону взгляну.
– А почему тебе нельзя на икону смотреть?
– Да я ведь пионерка, крестный! Ты что, не видишь разве – на мне галстук пионерский?
Брат впервые внимательно оглядел меня. У меня действительно был линялый-прелинялый галстук, выглядывавший из-под