В семнадцать лет серьезность не к лицу,
И как-то вечером оставьте свои полные бокалы,
И шумные кафе, и свет слепящий люстр,
Под липами пора гулять настала…
(Артюр Рембо)
12 мая 2005-го года.
«Хм, отличное сочинение… Ну, четверка гарантирована» – подумал про себя семнадцатилетний парень, держа в зубах ручку, а под рукой черновик с работой на тему «Проблемы отцов и детей в произведениях писателей двадцатого века». Комната была окутана полумраком, хоть на улице было светло. Толстые зеленые шторы, казалось, могли защитить от холода даже в самый лютый мороз, если ими укутаться словно одеялом. Кроме прочей спальной утвари в комнате здесь и всюду стояли, некоторые лежали, деревянные скульптуры: какие-то достигали тридцати сантиметров, какие-то были не больше ладони, но они все были лакированы и подписаны белым фломастером. Его отец, будучи практичным человеком, каждый раз, когда Слава приносил из гаража новую фигурку какого-нибудь животного, советовал подписывать ножом или сносить на завод, где работал глава семьи, чтобы выгравировали инициалы мальчика. Но Славе это не нравилось, или он упирался из принципа, и каждый раз, когда инициалы наконец-то теряли свою яркость, подросток подписывал свои творения снова. Раз за разом. Ему нравилось подновлять их таким образом. Такие ритуалы уносили его в страну воспоминаний, когда он мучался, вытачивая каждый уголочек скульптуры, каждый волосочек на гриве лошади или чешуйку на панцире черепахи. Его отец хоть и старался быть как можно мягче, но отнюдь не разделял эту идею мальчика. Отец на все закрывал глаза, потому что мальчик работал руками, и всегда, когда Слава порезал руки или отбивал пальцы в гараже, ему, папе, это грело душу, как бы это дико не звучало.
«Рабочие руки строят будущее! – говорил Владимир, отец Славы, – Они строят фундамент!». Сыну это высказывание никогда не казалось остроумным, однако он все размышлял над ним… Если он «строит» скульптуры, значит они – фундамент? Значит искусство фундамент будущего? Но он работает и головой в то время, как творит. Головой – значит воображением. Фрезеровщик не думает, как сделать так, чтобы болт вызвал восхищение у какого-нибудь механика, который будет собирать очередную русскую развалюху. Дорожный рабочий не станет возделывать на дороге скульптуры из асфальта, чтобы она стала объектом искусства, на который будут пялиться проезжающие, которые, в общем-то ничего и не замечают, хотя смотрят всюду и везде. Поэтому мальчик считал себя больше, чем частью «рабочих рук будущего», он чувствовал себя вдохновителем.
С этими мыслями Слава взял фигурку ангела, единственную скульптуру, связанную непосредственно с религией. Рассмотрел: повернул вправо, влево, «спиной» к себе, потом осмотрел подставку, на которой стояли тонкие ножки маленькой девочки. Надпись стерлась. Мальчик схватил фломастер со стола, открыл его зубами и застыл на месте. «Что ж, – подумал он. – не сегодня».
В тот майский вечер погода шептала и звала гулять на улицу всех, а одиннадцатиклассники никак не могли противиться этому зову. И Слава не мог. Еще в четыре часа вечера, когда он с ребятами вышел из школы, отсидев двухчасовую консультацию, договорился погулять в этот чудный вечер четверга. Но, когда сел за сочинение в пять часов вечера, то обнаружил, что у него нет идей, и поэтому ему пришлось отложить вечернюю прогулку и взяться за сочинение. Отнюдь, идеи не заставили себя долго ждать, и к семи часам он уже был свободной пташкой. Слава на отличника не тянул, а на писателя уж тем более, но проблема отцов и детей… Какому подростку эта тема не близка? Решил прогуляться до Большого театра, срезать половину Большой Дмитровки и вернуться домой. На набережную его не тянуло, его буквально убивал запах этой реки, поэтому посещал это место только при условии, что придется идти туда пешком, видимо надеялся, что друзья устанут и повернут к другим улицам. Они всегда пытались ему угадить. Нет, это не было подхалимством или чинопочитательством (какой тут чин в семнадцать лет?). Слава был душой компании, и не только… Помимо основного набора «хорошего мальчика» в его качествах числилась уверенность с нотками хамоватости, но никто и никогда его в этом не упрекал. Друзья знали, что в этом мире нужно вести себя подобным образом, иначе тебя ЗАДАВЯТ.
Солнце золотом отливалось на куртке Славы. Весна выдалась ранней и жаркой, так что вечерами можно было накидывать легкую кофточку или пиджак, но Слава всегда заглядывал вперед на сто километров: вдруг дождь, вдруг загуляемся, вдруг – решим укатить в другой город. Но в этом его почти никто не слушался, все одевались, как можно легче… Точнее, как можно красивее. Новое время, ничего не поделаешь. Слава не любил длинные прически, даже средние, потому что у него были кудрявые волосы, как и у отца, как и у деда (которые давным-давно выпали). Длинные кудри скрывали красоту мальчика, он этого стеснялся. Стеснялся ходить будучи «неприбранным», потому что хотел внимания девчонок, которые до шестого класса на него внимания не обращали: они были маленькими и не понимали ничего; Слава носил кудри до бровей. Но к одиннадцатому классу ему проходу не было от прекрасного пола. В школе было немного