Томное существование в сосуде способно больше покалечить, чем уберечь, но душа смиренна к своей участи. Живёт внутри и не спешит выглядывать наружу. Наоборот, оберегает свой покой.
Арлстау встал на колени перед мольбертом, прикрыл свой взгляд веками, аккуратно сжал кисть, наконец-то, поспевшими губами и повёл её, как полководец, по просторам полотна, но остановился.
«Нет, что-то не так! Всё здесь не так! Это не душа!», – то ли зашипел, то ли зарычал он на себя! Схватил краски умелыми протезами и швырнул их со всей силы, что есть, в полуоткрытое окно! Вышвырнул всё, кроме полотен и не запачканных красками кистей.
Окно разбилось, а стёкла падали, звуча в ушах своей резкостью. Сквознячок стал могущественней и смеяться начал умней и напористей: «Как же ночью ты будешь спать, такой незащищённый?». Вопрос был об одном, а мысль принёс о третьем, и она бесспорно важна для всей жизни и для всего пути, а не посиделок. Всего то звон стекла, кусочек фантазии и вопрос, что задал себе сам устами сквозняка.
Художник спустился по лестнице на первый этаж. Вернулся с хрустальным стаканом относительно чистой воды. Вырвал прежнее полотно и швырнул его в угол, впитав в движение руки всю неприязнь к прежним краскам.
«Нет, у солнца просить помощи не буду! Справлюсь без него!».
Он вновь встал на колени, выдохнул, помолился себе и сжал губами новую кисть. На этот раз, она схватила его полностью, стоило ей дотронуться воды. Когда прикоснулась к губам, привела к убеждению. Арлстау не мог и не имел права преградить ей дорогу. Вода сияла и пахла светом, а его трясло от эмоций, колотила великая дрожь.
Вечное не остановить, как бы не дрожало временное. "Пусть дрожат и падут, как осенние листья, а я буду о них веселиться, а я буду для них листопад!», – думал он, касаясь кистью полотна.
«Душа начинается с конца!», – сделал он истинный вывод. «Именно с него нужно начинать шедевр, пусть и буду считать, что рисую с начала!».
Закрытые глаза не видели простор узоров, но понимали его суть. Рисунок светится, вода пылает светом, вода рисует светом – и это уже суть.
Только вот, эмоции оказались сильнее. Особенно, когда услышал, как в душе его дома короткими стуками начало биться сердце! Его стук был переменчив, и губы художника, хоть и не значительно, но всё же менялись на глазах – ни цветом, а формой, пока рисовали и желали показать себя настоящими.
От скованности до вальяжности кисть шла долю секунды и застыла на полотне обессиленно. Загадочно прожгла большую точку и рухнула к ногам художника.
Глубокий выдох вызван неверием открывшихся глаз. "Это не сон! Картинка слишком чёткая, и перед ним парит душа, а не святящийся лабиринт!». От неё исходил свет, и, не смотря на день, он был заметен.
Арлстау вскочил на ноги и заморосил ими по чердаку. Его сердце не отпускали громыхания, но это было приятно. Эмоции снова брали верх. Сегодня Олимп принадлежит им, а не какой-то