Купца пот холодный прошиб. Куда деться? Каюк бы ему! Да в ту пору натолкнулись на него мужики, которые навязались было на таёжную кладовую вместе с Афиногеном поглядеть. Пальбу подняли. Убежал косолапый. Кинулись мужики к Афиногену, да лучше бы и не видеть его вовсе. Успел-таки топтыга купца погладить. Так со лба всю шкуру и стянул. Оба глаза ненароком прихватил.
Выжил, сказывали, купец тот. Слепым только на всю жизнь остался.
Говорил он людям про Ефимкину кладовую, да люди на него только рукой махнули: свихнулся, мол, купец со страху, а может, от жадности.
Пройда
Раньше было как? Только заметили в человеке какую-нибудь необъяснимость, тут оно и есть – колдовство!
К мужику какому боязно пристроить такую приладу – он уж постарается рыло-то выдумщику занавесить блямбою потяжелей! Ещё и вперёд накажет: ходить-то, мол, ходи, а хреновину не городи!
Не всякая и молодайка покорится ведьминому званию. А вот старухи – самый что ни на есть подходящий для этого страху матерьял. Только вздумай пустобрёх зацепить языком такую бабку, глядишь, уж она и сама почуяла в себе что-то заветное. Уже и к лечбе в ней способность проклюнулась, и присушивать-привораживать годна, хоть воробья к вороне…
В тайном колдовском ремесле старухи одна другой не мешали – каждая служила по своей особой статье.
Иная бабка посадит, к примеру, порченого на порог избы, голову ему нагнёт, поставит на затылок ковш холодной воды, от хозяйки примет плавленный на печи воск и струит его из кружки в воду. А в ковше шипит, бормочет…
– Слышитя! – строжится бабка. – Ет нечистая сила серчат, почто как чичас узрим мы её поганую образину!
Враньём бабка врёт, а в тёмной да тихой избе людям и вправду кажется, что из ковша исходит сердитое недовольство!
Из того перелитого в ковш воску получалась такая образина, что глянь на неё нечистый – сам бы со страху испортился.
Знахарка же, бывало, суёт стряпню свою леченому в лицо да пытает:
– Свинью супоросную видал?
– На той неделе.
– А петуха на заборе?
– Ещё летом.
– А собака на тебя брехала?
– Так она на то и собака, чтобы на всех брехать.
– Я, милай, покуда про тя одного спрашиваю!
– Что ж ей не брехать, у неё морда не завязана.
– Во! – скажет со значением лекарка, поднявши палец. – Ето чёрт кидался на тебя в собачьем образе. Он же, рогатый, и петухом тебя обкричал.
– И всё разом вылилось?!
– Дык ведь я, милай, не как другие. Я порченого человека одним заходом лечу…
Некоторые старухи умели зазывать былую любовь! Брошенную мужиком бабёнку такая старуха поднимет сонную среди ночи и ведёт в холодный летник. Там велит ей волосы распустить, стать на колени лицом к отворённой печной дверке. Тридцать три раза кричать следует нужное имечко, чтобы через трубу на улице было слышно: «Ми-ки-фор-ко-о-о!» или «Сте-па-нуш-ко-о!». Слышь, мол, кто тебя зовёт?!
И ведь хватало терпения! Одна