Я тебя (не) прощу. Юлия Николаева

похожими на мои. Испытав шок от того, чем он закончил, я дала себе слово, что не окажусь такой дурой и обязательно устроюсь в этой жизни. Главное, пережить грядущие студенческие годы, говорила себе, а там уже я буду взрослой и самостоятельной, и тогда разгуляюсь.

      После школы я снова оказалась дома, матушка, кажется, была довольна моим образованием и характером, а я была довольна своей игрой. Меня пристроили на филологический факультет, вполне вероятно, потому, что там были практически одни девочки, а парни настолько невыразительны, что их и не воспринимаешь за парней. Матушка, конечно, с большей радостью отправила бы меня в семинарию на художественный факультет, но в нашем городе ее не было, а отпустить меня одну в столицу она не считала возможным. После института я должна была сразу идти домой, мама зорким глазом следила за мной, но я вела себя безупречно. Надо сказать, красота моя к тому моменту уже была очевидна: и лицо, и тело вполне вписывалось в страницы журналов для мужчин, которые я тайком просматривала в библиотеке. Там же я почитывала французские романы, находя в них, наконец, все то, чего мне не хватало. Подруг у меня особенно не было, скорее всего, из-за того, что я одевалась, как монашка, и вела себя соответствующе. Прозвище монашки так и закрепилось за мной. Я старательно терпела в вере в лучшую жизнь, каждый день надевая уродские костюмчики и мешкообразные платья, скрывающие все мои достоинства. Жизнь шла, как день сурка, пока матушка вдруг не решила раскрыть во мне какой-нибудь талант, пристроив в местную группу барабанщиц. К позору институтской жизни прибавились нудные репетиции в местном хоре. Барабанила я с упорством, достойным лучшего, частенько вспоминая Сореля из книги Стендаля, сжимая зубы и продолжая. За год добилась того, что стала главной солисткой, обнаружив незаурядные способности. Не видя в жизни просвета, влача свое существование изо дня в день, по ночам я мечтала о том, как все в моей жизни изменится, когда я стану самостоятельной и свободной. Чем старше становилась, тем больше буйный характер рвался наружу и тем тяжелее мне было сдерживать себя и продолжать существовать так, как видит это мама. Проводя основное время в молитве, она требовала того же от меня, совершенно не замечая, насколько я далека от подобного образа жизни. Возможно, отнесись она ко мне с участием, попробуй подать свою светлую идею доступнее, все бы получилось. Но на тот момент во мне росли только протест и раздражение: на семью, на жизнь, на Бога. С папой наши отношения были доброжелательными, но неблизкими, чему также способствовала матушка. Я долгое время вообще удивлялась, как они умудрились сойтись. У папы был мягкий, спокойный характер, он говорил тихо и словно неохотно, предпочитая уединение и телевизор любому диалогу. В свое время его бросила жена, и отчаявшись, он подался в церковь, где встретил матушку, яростно замаливающую свои грехи, в том числе и не существующие в природе. Что-то там на небесах, видимо, замкнуло, потому что мама, которой в тот момент было тридцать восемь, вцепилась в отчаявшегося мужчину, не умевшего