– Давай ммть подержу ммть, – Канителич протянул ладонь, и Аркадь Степаныч хлопнул по ней свободной рукой.
– Помой сначала.
Степаныч вынул с полки стопку красных банных полотенец и спрыгнул с табурета.
– Ну, всё, двинули. Полчаса уже топит – пекло адово. Ну, ты как, баба, с нами?
Баба Тоня молча поднялась с лавки и запахнула в пятнах куртку:
– Пирогов поставила. Потом принесу Вадику. А вы – алкашня, дома жрать нечего, а они в бане бухают.
– Пироги – это ммть хорошо, ты прямо нам ммть неси, закусь ммть.
Под гыкание мужиков и ворчание бабы Тони вся компания протиснулась в дверь, и кухня опустела. Замигала, потрескивая, единственная лампочка, как будто понимая, что светить уже некому.
Тут крыльцо снова зазвучало, лампочка перестала мигать, и в кухню, ввалилась запыхавшаяся баба Тоня.
– Телефон-то забыла, вот дура, – бормотала она.
Запах перегоревшего масла и мужского пота снова ударили ей в нос. Морщась, прищуриваясь в тусклом свете и переваливаясь на плоскостопых ногах, она стала шарить по заваленному грязной посудой столу у плиты пока не наткнулась на свой телефон, синюю кнопочную “звонилку”. Баба Тоня улыбнулась и цыкнула:
– Вот дура, – и направилась к двери.
Уже взявшись за ручку, она вдруг обернулась и посмотрела в сторону комнаты, в которой скрылся Гвоздь. Она вздохнула, так же переваливаясь, проковыляла к этой двери и очень тихо стукнула в неё:
– Гвоздик, ты спишь уже.
Молчание. Она чуть помешкала:
– Вадик, – еще тише позвала она.
В комнате зашуршало, что-то легонько стукнуло.
– Баба Тоня, – голос Гвоздя был очень плохо слышен из-за подбитой двери.
– Не спишь?
– Баба Тоня, выпусти меня.
Она отшатнулась от двери:
– Ой, Гвоздик, ой-ёй-ёй, не проси.
– Ба-а-ба То-о-ня, – застонал Гвоздь.
– Не проси, Вадик, отец тебе сказал, там сидеть. А я тебе пирожков принесу.
– Пло-о-хо мне, ба-а-ба То-о-ня.
Она переминалась, громко дышала, и то и дело всплёскавая руками, увещевала закрытую дверь:
– Не могу, Вадик, ты не спи, если не хочешь, а к синякам нельзя тебе. Ты посмотри, до чего отца довел. И в доме разруха, – она всхлипнула, – уже сами как синяки живете. А какой был отец-то, красавец, и ты тоже… – она стёрла слёзы.
Баба Тоня приложила обе руки к холодной двери и тихо почти нежно сказала:
– Нельзя, Гвоздик, – и тут вздрогнула и затряслась. Гвоздь заорал из комнаты:
– Я себе вены вскрою!
– Ой, оё-ёй-ёй, да что же ты.
– А-а-а-а, –