Прошло всего десять лет со дня появления Оцуги в Хираяме в середине эпохи Хорэки,[3] все действующие лица этой истории были живы-здоровы и являлись объектом частых пересудов. В округе едва ли нашелся хотя бы один человек, который был бы не в курсе мельчайших подробностей их судьбы.
Синдзиро Мацумото, крупный землевладелец, управлял процветающей красильной мануфактурой. Дочь его с детства слыла умницей, а о красоте ее слагали легенды, до тех пор пока на бедняжку не обрушилась неведомая напасть – какая-то казавшаяся неизлечимой кожная болезнь. Мацумото просил совета у лучших врачевателей, не жалел ни сил, ни средств, но толку из этого не вышло – многомудрые мужи все до единого лишь руками разводили. Однако вскоре о несчастье Оцуги узнал некий Наомити Ханаока. Он пересек реку, явился в дом Мацумото и набрался наглости заявить, что готов вылечить их дочь… при условии, что она станет его женой. Пребывавшие в отчаянии Мацумото без колебаний согласились с требованием безвестного деревенского лекаря. Вот так Оцуги и оказалась в семье Ханаока.
После волшебного исцеления Наомити вполне мог бы заслужить громкую славу чудотворца – тогда от болящих у него отбоя бы не было. И все же этого не произошло, отчасти из-за его чрезмерной болтливости, по причине которой селяне лекаря недолюбливали, отчасти оттого, что прекрасная женушка затмила его своей поистине неземной красотой. Все разговоры по поводу четы Ханаока заканчивались одинаково:
– Вы должны увидеть Оцуги! Она невероятно хороша!
Слушатель, которого любопытство непременно гнало в Хираяму, обычно бывал немало удивлен, обнаружив, что красота Оцуги действительно превосходит самые смелые фантазии. Так случилось и с Каэ.
В то время Оцуги было около тридцати, а стало быть, ее лучшие дни остались позади. Но по мнению восьмилетней девочки, она не выглядела на свои годы. Несмотря на невыносимую жару, на красавице было безукоризненно свежее кимоно в тонкую полоску с туго повязанным поясом-оби. Кожа тоже потрясала воображение – молочно-белая, словно цветок дурмана; не подвели и блестящие волосы, собранные в безупречную высокую прическу марумагэ.[4] Это удивительное зрелище глубоко врезалось в память впечатлительного ребенка – выбритые, как у невесты, брови и поразительный контраст иссиня-черных волос и чрезвычайно бледного лица.
В тот же день задыхающаяся от восторга Каэ, не в силах сдержаться и будучи абсолютно уверенной в том, что не совершила ничего предосудительного, без утайки поведала о своем посещении Хираямы матери. Та, в свою очередь, одобрительно покивала и добавила от себя следующее:
– Оцуги не только несказанно красива, она к тому же умна и мудра. Я не настолько хорошо с ней знакома, чтобы лично судить о ее достоинствах, но те, кто ее знают, весьма уважительно о ней отзываются.
С того знаменательного дня Каэ начала благоговеть, не сказать – преклоняться перед женщиной, которую все вокруг считали идеалом. Будь Каэ постарше, она, вполне возможно, испытала бы совершенно иные чувства – к примеру, стала бы завидовать или в ней проснулся бы дух соперничества, поскольку саму ее природа наделила довольно скромными внешними данными. Но в нежном восьмилетнем возрасте ничто не затуманило вполне естественного для ребенка преклонения перед красотой.
Несмотря на то что Хираяма располагалась неподалеку от владений отца Каэ, Садзихэя Имосэ из Итибамуры, девочка редко сталкивалась с Оцуги. Прославленный клан Имосэ возглавлял местную управу, отвечал за самураев и, что куда важнее, принимал у себя самого даймё[5] провинции Кии,[6] когда тот проезжал через Натэ на пути к священной обители Исэ. А потому Каэ как представительнице высокопоставленного семейства не дозволялось бегать по полям и лугам – такое разве что простой крестьянской девчонке пристало. И все же Имосэ были людьми не заносчивыми. Мать Каэ, женщина чрезвычайно практичная, позаботилась обучить дочку таким полезным вещам, как шитье и стряпня, а не тем утонченным искусствам, которые приличествовали девочкам ее положения. Опыт жизни в семье мужа подсказывал госпоже Имосэ, что первое гораздо важнее второго. В дополнение к домашним премудростям Каэ постигла основы этикета, чтение и письмо, а также японские обычаи и традиции, являвшиеся частью семейного наследия. В четырнадцать она уже могла приготовить несколько сложных блюд, которые нередко сама выставляла на черный, украшенный фамильным гербом лакированный столик перед даймё Кии. Родители очень гордились своей девочкой.
Поскольку положение Имосэ не позволяло Каэ видеться с Ханаокой в общественных местах, она находила предлог зайти в покои деда всякий раз,