В прошлые годы, когда Момик и его родители уезжали в Тверию, тетя Итка одна, без дяди Шимека, приезжала в Иерусалим и ухаживала за бабушкой Хени, и она привозила с собой из Нетании кучу газет на польском языке, а когда возвращалась домой, оставляла их для Бейлы. Момик вырезал из них (в основном из «Пшегленда») фотографии футбольных матчей сборной Польши и, главное, их национального вратаря Шемковяка, с его кошачьими прыжками, но теперь, когда появился дедушка Аншел, Итка не согласилась оставаться с ним одна, потому что с ним очень трудно, поэтому родители уехали в Тверию без Момика, а Момик остался с тетей и дедушкой, ведь только он знает, как с ним справляться.
Тогда, то есть в том году, когда появился дедушка, Момик вдруг впервые догадался, что родители сбегают из дому и из города из-за Дня Катастрофы, ему уже исполнилось тогда девять лет и три месяца, и Бейла называла его «поскребыш нашего переулка», но почему поскребыш? – других детей там вообще не было, он был единственный. С тех пор как его в первый раз провезли по переулку в детской коляске и соседки наклонялись над ним и радостно верещали: ой, госпожа Нойман, вос фар а миускайт, какой страшненький! – а те, которые еще лучше знали, что следует делать в таких случаях, отворачивались в сторону и сплевывали три раза: тьфу-тьфу-тьфу! – чтобы уберечь его от сглаза и от всего того, что сидело у них внутри как болезнь, – с тех самых пор уже девять лет и три месяца каждый раз, когда Момик проходит по своему переулку, он слышит эти причитания и сплевывания: тьфу-тьфу-тьфу! Это правда, что Момик всегда был вежливым и деликатным ребенком, потому что он прекрасно знает, что они думают о прочих детях, которые проживают тут по соседству, он постоянно слышит, что они наглые, невоспитанные, дикие и вообще хулиганы, все эти «черные». И действительно, можно сказать, что на поскребыше Момике лежала огромная ответственность за всех взрослых, которые жили в их переулке.
Следует добавить, что полное его имя Шломо Эфраим Нойман, и он получил его в память того, и того, и того, и если бы было можно, они дали бы ему сто имен и звали на сто ладов. Бабушка Хени так и делала – называла его и Мордехай, и Лейбеле, и Шепселе, и Мендл, и Аншел, и Шолем, и Хомек, и Шломо-Хаим, и благодаря этому Момик познакомился с ними со всеми, и с Мендлом, который уехал в Россию быть там коммунистом и сгинул, небех, в ее просторах, и с Шолемом-идишистом, который уплыл на корабле в Америку, а корабль взял да и затонул, и с Иссером, который играл на скрипке и погиб у нацистов, да сотрется их имя и память о них, и с маленькими Лейбеле и Шепселе, для которых уже не нашлось места за столом, такая большая была тогда их семья, и отец бабушки Хени