Фюрер, каким его не знал никто. Воспоминания лучшего друга Гитлера. 1904-1940. Август Кубичек

Когда работа была выполнена, отец послал меня отвезти их в театр. Помощник режиссера направил меня на сцену, где я должен был вставить подушки в каркас мебели. В это время шла репетиция. Я не знаю, что именно репетировали, но, безусловно, это была опера. Но помню и по сей день восхищение, которое охватило меня, когда я стоял там, на сцене, среди певцов. Я преобразился, как будто в тот момент впервые нашел себя. Театр! Что за мир! Там стоял человек в великолепных одеждах. Мне он показался существом с другой планеты. Он пел так замечательно, что я не мог себе представить, что этот человек может разговаривать как обычные люди. Его могучему голосу вторил оркестр. Это было мне больше знакомо, но в тот момент все, что до этого музыка значила для меня, показалось пустяком. Только в совокупности со сценой музыка, казалось, достигает более высокого, более важного уровня, самого высокого, какой только можно себе представить.

      Но я, жалкий маленький обойщик, стоял там и вставлял подушки на их прежние места в мебельном гарнитуре в стиле рококо. Какое жалкое занятие! Какое презренное существование! Театр – вот мир, который я искал. Игра и реальность смешались в моем возбужденном мозгу. Этот неловкий парень со взъерошенными волосами, в фартуке и рубашке с закатанными рукавами, который стоял за кулисами и возился с подушками, словно оправдывая свое присутствие, – был ли он на самом деле лишь бедным обойщиком? Бедный, презираемый простак, гоняемый взад-вперед, с которым клиент обращается так, словно он стремянка, которую ставят по необходимости туда-сюда, а когда она больше не нужна, отставляют в сторону? Было бы абсолютно естественно, если бы этот незаметный обойщик с инструментами в руках вышел к рампе и по знаку дирижера спел бы свою партию, чтобы доказать слушателям в партере и даже всему миру, что в действительности он не бледный долговязый парень из обивочной мастерской на Кламмштрассе и что на самом деле его место – на сцене театра.

      С того самого момента я оставался во власти чар театра. Очищая стены в доме клиента, намазывая их клеем, наклеивая на них газеты, а затем обои, я все время мечтал о громе аплодисментов в театре, видя себя дирижером, стоящим перед оркестром. Такие грезы не способствовали моей работе, и временами случалось так, что куски обоев оказывались не на месте. Но когда я возвращался в нашу мастерскую, мой больной отец быстро давал мне понять, какие задачи стоят передо мной.

      Так я метался между мечтой и реальностью. Дома никто понятия не имел о моем умонастроении, так как я скорее откусил бы себе язык, чем произнес хоть слово о своих тайных честолюбивых замыслах. Даже от матери я скрывал свои надежды и планы, но она, наверное, догадывалась о том, что занимает мои мысли. Но следовало ли мне добавлять к ее многочисленным заботам новые? Так что не было никого, с кем я мог бы отвести душу. Я чувствовал себя ужасно одиноким, как изгой, таким одиноким, каким только может быть молодой человек, которому впервые открылись красота и опасность жизни.

      Театр