– Да, – отвечает дровосек. – Я его не знал, но он нашего полка, потому все время и приходит…
Я понимаю это. Но что побудило его заботиться обо мне, не понимаю. Несмотря на это, его маленький поступок дает мне такое же ощущение огромного счастья, как дарил бы прекрасный поступок Пода или Брюнна. Под и Брюнн – полковые товарищи, среди них я рос маленьким юнкером, так оно и есть, кроме того, они знают меня по фронту, еще и это. Но этот человек, который прежде никогда меня не видел, никогда не разговаривал со мной…
Конечно, и характер Пода и Брюнна не давал повода отчаиваться в человечестве – а я бы отчаялся, если бы подле меня не было этих простых драгун! Но этот маленький поступок, да к тому же в момент, когда рядом со мной не было никого из моих товарищей, так осчастливил меня, как, возможно, уже ничто в жизни не могло осчастливить.
От сигареты у меня почти закружилась голова. Или от счастья? Я снова предаюсь размышлениям. Как могло случиться, что совсем недавно эти люди были безжалостно убиты?
Нет, я больше ничего не понимаю. Разве не чертовски тяжело уяснить себе, что вся эта куча жалких обрубков тел не дело ужасного несчастного случая, не жертвы производства, жизни, что этого никто не желал? Собственно, разве не невероятно, что все это дело рук человеческих, что этот беспомощный обрубок в ящике на колесиках растоптан не бездумной машиной, разумный человек сделал собственными руками то, до чего машина еще не докатилась?
Я истощен, вот что. На фронте думал бы иначе! А вот здесь…
Мне следует думать о Шнарренберге, моем храбром вахмистре. Все ли еще он старший или уже?.. Все мы только исполняли наш долг, у нас не было времени на подобное, пока мы были на фронте, – там можно было бы сойти с ума, размышляя о таких вещах, потому что мы должны были обороняться, на наших плечах была родина. А вот здесь, на задворках войны… Притом наш лазарет, Грудецкие казармы, один из лучших русских лазаретов, объект патронажа великих князей, парадный лазарет для независимых комиссий! Сколько тысяч других имеется в этой чудовищной империи, в которой есть места, где не ступала нога человека? А как там?
С этого места я не могу двигаться дальше. На этом месте лучше всего заорать. Что в это мгновение означает пачка сигарет и банка консервов, незнакомыми руками положенные на постель незнакомцу – всего лишь по той причине, что видели его страдания? Это символ в такие часы, обещание твердо верить, верить в человечество – вопреки всему…
Вечером в зале заметно волнение. Распространяется слух о новом транспорте, кроме того, говорят о приказе, по которому всех военнопленных будут лечить их же врачи, поскольку русских врачей из-за нового транспорта едва ли хватит на своих раненых.
«В день моей операции? – пронзает меня мысль. – Тогда ногу мне будет ампутировать немецкий врач… Тогда для меня больше не существует опасности… Тогда я точно выкарабкаюсь…»
Я выпытываю у всех подробности. Надеюсь, это не грязные слухи, как сотни тех желанных слухов, которыми мы ежедневно переполнены, однако которые