Ягайло – так звали всадника – сидел ровно, как свечка, лишь иногда движением колена напоминая тянущемуся мягкими губами к придорожной траве коню, кто тут хозяин. Его большая рука покоилась на рукояти короткой сабли в расшитых золотой нитью ножнах, привешенных к тонкому кушаку, повязанному поверх наборной кольчуги с круглыми бляхами на груди. Гриву соломенных волос всадника покрывал островерхий шишак с узким, но крепким наносником. Шаровары с кожаными вставками были заправлены в красные сапоги с загнутыми вверх носами и небольшими каблуками, чтоб нога не выскальзывала из стремени. Спину прикрывал италийского сукна плащ с меховым подбоем, при случае способный защитить и от стужи, и от мороси.
Витязь был задумчив. Уже под вечер в его одинокую избу на опушке леса прискакал взмыленный княжий стряпчий[1] Акимка[2] с горящими то ли от недосыпа, то ли от лихоманки глазами. Не слезая с седла, испил водицы и сорванным голосом прохрипел, что князь желает пред свои очи немедля. И умчался, безжалостно шпоря коня. Ни грамоты с собой не привез, ни даже ярлыка княжьего не показал. Если б не многолетнее знание посланца сего… Случилось у князя что-то неладное, если понадобился он, да еще и так скоро. Не война ли? Не набег? Да вроде тихо все. И Орда, и московские князья последнее время в тишине и покое пребывают. Если только литовский принц Ольгерд войной пришел нежданно, не зря про него говорят: «Велика рать, а ходит как тать». Да ему б с чего? Нет у него на Руси верней союзников, чем смоляне.
Покидав в седельные сумы все, что могло пригодиться в дороге и схватке, подперев дверь батожком, чтоб лисицы не забрались, витязь двинулся в столицу. Ни людишек лихих, ни хищных зверей тут давно не водилось. Последних повывели да повыгнали еще при Иване, отце нынешнего князя, а новые, под бдительным оком достойного преемника, как-то не завелись. Пытались, было дело, но дружина, в которой тогда служил и Ягайло, отроком еще, жесткой рукой наводила порядок в местах сих. А позже, когда…
За дремотными воспоминаниями ночь пролетела незаметно. Когда же солнце начало золотить верхушки деревьев, он уже подъезжал к белокаменному красавцу Смоленску. Крестьянские избы, раскиданные под стенами, медленно просыпались. Над крышами закурились первые дымки, ноздри щекотал аппетитный запах поднимающегося теста. Мычали коровы на утренней дойке, свиньи хрустели свежей ботвой, резвыми стайками выбегали во дворы куры, стремясь первыми успеть к корытам с просом. Холопы с острыми косами на плечах выходили на сенокос.
В посадах просыпался рабочий люд, взвизгивали пилы, выгрызая первые опилки из огромных бревен. Слышались пристуки молотков камнетесов, разгорались горны ковалей. Купцы хриплыми со сна голосами зазывали в лавки первых посетителей. На богатых подворьях начинались большая стряпня и стирка. Что-то громыхало и катилось. Ругался меж собой дворовый люд. Светловолосые мальчишки, воровато оглядываясь, разбегались по улицам, готовясь к шалостям и проказам.
И темной кляксой посреди отрадной сердцу каждого человека картины высился княжий кремль. Солнце будто и не касалось его белоснежных стен. Окованные бронзой ворота наглухо закрыты, будто в осаде. Стражники на зубчатых башнях замерли каменными бабами степными. И только вороны черной ордой реяли над маковкой одноглавой, на византийский манер, колокольни. Что за напасть? Не болезнь ли какая заразная в княжьем тереме приключилась, что все закрыто наглухо и караулы везде? Только зачем тогда витязя звать? Саблюкой-то болезнь все равно не изрубишь… Ну да рассуждать и пугаться заранее было не в характере витязя. Он смело направил коня прямо к закрытым воротам. Переехал опущенный мост, остановился в пяти локтях от ворот и, обтерев пальцы о полу плаща, засунул их в рот.
Переливчатый посвист встрепенул стаю упитанных псов, сбежавшихся со всех окрестностей попировать на куче специально вынесенной им требухи. Даже очищающие ров от ила и нападавшего мусора мужики подняли головы. А их внимание привлечь было совсем не просто – во рву случалось находить гребешки, ножи, а то и монеты. Но княжий двор оставался безмолвен. Витязь покачал головой и свистнул еще раз. В надвратной башне зашебаршились. Из узкой бойницы свесилась длинная козлиная бородка в три волоса, над которой подозрительно поблескивали маленькие свиные глазки. Явно не из караула, из чиновного люда скорее. Тиун[3] али дьяк. В бороде открылась гнилозубая щель.
– Кто таков и зачем пожаловал? – донеслось сверху.
От такой наглости витязь аж оторопел.
– Как кто таков? Это ж я, Ягайло! По княжьему велению, пред его очи.
– А ну, грамоту покажи, – подозрительно перекосилось свиное рыло.
– Нету грамоты! Акимка сам приезжал на вечерней зоре, изустно передал. Найди его да спроси, коль мне не веришь.
Голова нырнула обратно в бойницу. Ягайло подождал еще минуту, перекинул ногу через луку седла и, подойдя к воротам, ударил в них пудовым кулаком.
– Открывайте,