– То есть?
– У того, кто ударил меня в темноте по лицу, пальцы были шершавые, словно иссеченные. Но, конечно, я это вспомнила не сразу… Позже, когда меня подлечили в больнице и со мной стало возможно разговаривать. Я ведь была единственным человеком, который столкнулся с убийцей той ночью. Шок, темнота, ранение – что тут вспомнишь… Но, когда я сказала, что рука, толкнувшая меня, была вот такой, шершавой, колючей от рубцов, дядя даже подскочил. Меня опрашивали в его присутствии и при маме. Он в лице переменился, кажется, в этот миг сам понял, что не прав, защищая Федотова. Больше он ни слова в его защиту не сказал. Хотя… Это уже ничего не добавило к заключению следствия.
Она вернулась через несколько минут со стопкой свежего белья, пахнущего лавандой. Попыталась застелить постель, но Александра настояла на том, что сделает все сама. Ольга попрощалась и ушла. Александра выбрала из стопки большое банное полотенце. Когда художница вышла в коридор, свет был уже погашен всюду, лишь лестница слабо озарялась снизу маленьким ночником. Ступени поблескивали в темноте.
«И вот по этой лестнице она спускалась тогда, чтобы позвать на помощь, – думала Александра, медленно шагая вниз по ступенькам, прижимая полотенце к груди. – Одинокая, раненая, только что потерявшая отца. И по этой лестнице она поднимается и спускается вот уже пятнадцать лет, так и не покинув дома, где случился весь этот ужас. Или у Ольги железное, нечеловеческое, почти бессмысленное самообладание… Потому что нет смысла оставаться там, где произошло что-то подобное, если можно жить в другом месте. Или…»
«…Или здесь есть что-то, чего я не знаю и не понимаю! – думала она уже в ванной, стоя под тонкими горячими струями воды, сыпавшимися из лейки душа. – Но в конце концов, меня наняли не для расследования давнего преступления – и не для анализа извивов чужой психики. Всего лишь для самых минимальных услуг на аукционе. Не стоит думать об этой истории больше, чем полагается наемному лицу. Мне необходимы деньги, и я их честно заработаю. Буду спокойно устраиваться в новой мастерской…»
Когда Александра вытиралась, ее заставил вздрогнуть резкий колючий шорох за матовым стеклом, которым было забрано маленькое окно. Она приоткрыла створку. Через решетку виднелась жесткая еловая ветка, которая скреблась в стекло. Поднимался ветер, невидимый лес издавал шорох вскипающего молока, бегущего через край кастрюли. Глухо рокотал далекий гром, надвигалась гроза.
Александра улыбнулась своему невольному испугу. Немая, черная, русалочья глубина лесной ночи завораживала ее, как и в детстве, и художница некоторое время стояла, пристально глядя в темноту, словно надеясь различить там себя саму, почти забытую, двенадцатилетнюю, замершую на краю предгрозовой тьмы.
Глава 3
– Как, неужели и ты здесь?!
Вкрадчивый женский голос, заставивший Александру резко обернуться, был очень ей знаком.