Интуиция смысла (этико-социальный контекст русской философии). Владимир Варава

это выразить с предельной достоверностью и очевидностью. В книге «Система свободы Достоевского» он пишет: «У каждого исторического народа – своя философия. Философия эта сказывается всегда и во всем, она проявляется всегда и везде: в языке и в религии, в искусстве и в общественности, в народных нравах и бытовом укладе. Но рано или поздно все это великое многообразие, развивающееся как непрерывное откровение национального духа в его истории, должно само осознать себя как органическое «целокупное» единство… Тогда-то нарождается национальная философия. В лице Достоевского национальная философия в России стала историческим фактом. Яд привился – наступило развитие» [10, с. 12].

      Или вот еще слова из его доклада «Достоевский как философ»: «Достоевский как философ» есть именно такая попытка включить Достоевского в единственно достойные его рамки, в рамки мировой истории» [10, с. 459]. Здесь выражено очень точное понимание философской новизны Достоевского, который подошел к «высшему» и «предельному» в человеке и бытии. Именно с него и начинается великая экзистенциальная традиция в европейской философии, поскольку он «заразил» ищущую мысль «проклятыми вопросами», от которых она избавиться теперь не в силах. Более того, все попытки избавиться от нее могут расцениваться как человеческое поражение. Достоинство человека определяется тем, насколько в нем сильно «мужество быть» (по Тиллиху), чтобы выдержать натиск «проклятых вопросов».

      Здесь проявляется особое таинство русского философского языка, в котором всегда исчезает его языковая материя как нечто определенное и однозначное, давая возможность высказаться не высказываемому. Поэтому косноязычное слово «метанарратив» как нельзя лучше подходит к русскому стилю философствования, в котором нет специфического языка философии, формализованного наподобие других языков культуры, но есть свобода духа парить над вечным и неизъяснимым.

      От Достоевского – через Толстого, Чехова, Бунина, Андреева, Арцыбашева, Газданова, Набокова… – прямая дорога к Андрею Платонову, чей энигматический язык, с одной стороны, завершает классическую линию русской литературы, но с другой, продолжает ее, раскрывая невиданные метафизические возможности языка, коренящиеся в непроявленных глубинах бытия. Это как раз наиболее яркий пример русского философского языка как языка металитературного дискурса. Сам Платонов не считал себя писателем, поскольку он стремился выразить философскую истину о мире. В своих записных книжках он записал одну мысль, возможно ставшую путеводной звездой всего его творчества: «Истина – тайна, всегда тайна. Очевидных истин нет» [5, с. 17].

      Главные вопросы Платонова требуют особого языка, который выходит за пределы традиционного языка художественной литературы и рациональной философии. Платонов создал такой язык, ни понять, ни восхищаться которым невозможно. Вместе с А. З. Штейнбергом можно сказать про Платонова то, что тот говорил о Достоевском: считать Достоевского только