– Конечно, Пашенька, конечно, надо. Давай мне твой «Живанши», мне больше всего нравится. Повернитесь, ваше величество, и примите горькую истину: из дерьма пулю не сделаешь.
– Вот это нам всем Вишенка и внушает, как национальную идею: нет достойных людей, нет достойных стран, нет вообще ничего достойного в мире. Одно дерьмо. И наращивает, как ты говоришь, гумус, чтоб мы все утонули в нем.
– Это он от опасения, что, если дать свободу, страна распадется.
– Она из-за него и распадется, он слишком серый для того, чтобы скрепить, и вся его компания – серые. Ты в этой шапочке как инопланетянка…
– Может и распадется, не угадаешь, Паш, что лучше и как повернется.
– Что это у вас тут, у инопланетянок, а? – такое приятное…
– Что ж ты в Сокольниках-то не узнал?
– Отложил до лучших времен…
– Ну-у, еще не настали?
– Настали…
3
Ах, лето! Спасибо, что притормаживаешь, когда разогналось уже, кажется, безудержно. Спасибо, что на самой своей середине замираешь вдруг после пьянящего июньского очарования. Спасибо за возможность распрямиться и оглядеться с вершины твоего холма, когда впереди еще здоровенный, сладкий ломоть июля и целый, с чуть подувянувшим арбузным хвостиком, август!
На этом гребне, с этой вершины можно катиться не спеша, откусывая, прожевывая по дню оставшийся июль, и следить, как день за днем приближается крепкой мужской поступью великолепный август. И когда настает он, начинаешь дышать глубже, благословляя то нежную сушь, то разом обрушивающуюся на все живое небесную теплую влагу. Гулять, гулять, дышать и дышать! Тянуть изо всех сил драгоценную горьковатую ноту, пока не наезжает, украдывая последнюю летнюю неделю, двуличный красавец-сентябрь, иезуит, ранящий сердце красотой: «Готовься, – шепчет, – закончилось твое языческое лето, дружок, еще парочка, в цветастой обертке, подарочных недель октября – и ноябрь, сукин ты сын, попробует на хрусткий зуб твое самоуверенное грешное тельце». Держишься хорохорящимся гоголем, кутаясь во все более шерстяное, меховое и звериное, и затягивает, затягивает воронка сумрачных, темных дней, переваливающихся с раннего вечера на сумрачное утро. Тешишь себя надеждами на новогодние праздники, хватаясь за них, как за соломинку тонущего года, а потом тоскуешь весь похмельный никчемный январь, которого лучше бы и вообще не было в календаре – и вот февраль! Спасибо, что укороченный, ибо лют! Лют не трескучими морозами даже, поражающими в тебе чувство справедливости и меры, но лют правдой, беспощадной глубиной падения с волшебной июльской вершины на мертвое февральское дно: счастливое дитя, радостно катившееся на зеленой волне, прикатило в мерзлой звериной шкуре в свою тесную тухловатую берлогу. Подорванный простудами, оживаешь надеждой – и снова обманываешься в предательском марте, понадеявшись уже к женскому